– А то нет? – ответил Дубасов. – Ну и живут! Экое вертикультянство нагорожено, а квасу нет!..
Вскоре два лакея внесли на подносе полное ведро с пенистым солдатским квасом и два высоких стакана, и дворецкий налил в них из ведра квасу.
Суворов разделся и уселся в яшмовую чашу с ногами, расплескивая воду на паркет. Дубасов начал лить ему на плечи из ковша ледяную воду. Суворов выпил еще квасу и лег на сено. Дубасов накрыл его простыней и синим плащом.
– Ну, фельдмаршал, спи спокойно!.. А ты со мной ступай, – обратился Дубасов к дворецкому. – Наверное, для нас с тобой и кроме квасу что найдется?
– Как не найтись, найдется! Для вас все найдется, ваше… благородие!
На следующее утро в Таврический дворец начали съезжаться разные персоны для представления фельдмаршалу. Одним из первых явился Платон Зубов, на этот раз в полном блеске гвардейского мундира. Суворов, узнав о приезде, поспешно разделся и встретил Зубова в дверях спальной в одном белье – в отместку за вчерашнее невнимание. Зубов обиделся и уехал. Остальных гостей Суворов не принял, сделав исключение только для Державина.
– Так-то! Так-то, сударь! – говорил он, одеваясь в присутствии Державина. – Они хотят, чтобы я таскал для них каштаны из огня! Для кого? Довольно я таскал их для Потёмкина!.. А эти мальчишки Зубовы, которые хотят всем управлять!..
– Государыня больна, – ответил Державин. – Вы обратили, граф, внимание – она приняла вас в плисовых сапогах. У нее пухнут ноги.
– А цесаревич? Что он? – быстро спросил Суворов.
– Да все так же, Александр Васильевич, в своем унылом замке. Своя маленькая гвардия. Свой двор. То мрачен, то весел. Сейчас ласков – сейчас сердит… То играет, как мальчик, в ростопчинскую игрушку, то муштрует свое войско…
– Что еще за игрушка? Не слыхал.
– Презабавная история, граф! В бытность свою в Берлине Федор Васильевич Ростопчин обыграл в картишки одного прусского майора. Играли крупно. Тому нечем платить. Позвал майор Ростопчина к себе в дом и показывает чудесную коллекцию оружия и среди нее – стол с игрушечным войском. Покрутишь ручку – солдаты маршируют, вздваивают ряды, заходят плечом, – словом, делают все не хуже, чем живые у короля на потсдамском разводе. «Платить вам, сударь, мне нечем, – сказал майор Ростопчину, – возьмите мою коллекцию, я ее собирал всю жизнь». Ростопчин согласился, все забрал. Вернулся в Россию, домой, расставил, созвал друзей. Все дивятся.
Почитай, вся гвардия у Ростопчина перебывала. Дошло до его высочества. Он попросил показать и ему чудесную игрушку. Конечно, Ростопчин с радостью согласился. Цесаревич приехал. Смотрит, глаза горят. «Откуда же это?» Федор Васильевич, потупив долу очи, говорит: «Я собирал эту коллекцию всю жизнь. А игрушка сделана по моему чертежу в Берлине». – «Не продашь ли мне?» – «Ваше высочество, позвольте мне ее вам поднести в подарок! Я это давно хотел сделать, но не смел!» Его высочество обнял Ростопчина со слезами радости. И теперь, на горе себе, Федор Васильевич слывет в Гатчине за первого знатока прусского военного искусства. Ему, говорят, поручено составлять проект нового военного устава. Что-то будет?
– Мне должно видеть Павла Петровича! – сказал Суворов.
– Едва ли это будет приятно ее величеству, – заметил Державин. – И Зубовы…
– Вздор, сударь! Я лучше знаю государыню, чем вы… А Зубовы… – Суворов помолчал и презрительно махнул рукой.
Державин умолк.
Гатчинский замок
Цесаревич Павел Петрович предупредил намерение Александра Васильевича: в Таврический дворец явился верхом гатчинский офицер с письмом, в котором Павел приглашал Суворова в Гатчину.
Суворов, прочитав письмо, тут же приказал оседлать коня. Гатчинец удивился поспешности сборов: выехав немедленно, они поспеют в Гатчину только к ночи; но возражать посланец Павла не осмелился. Фельдмаршал обрядился в «потёмкинский» мундир из солдатского сукна, надев на шею только один любимый Павлом орден Святой Анны. Накинув поверх мундира синий плащ, Суворов вскочил на коня. Гатчинскому офицеру заседлали вместо его усталого коня другого.
Суворов, не спрашивая спутника, как ехать, выбрал самый короткий путь – по лесовозным дорогам, минуя Загородную перспективу.
В сумерки они достигли Гатчины. Среди темного елового бора, на поляне, взору Суворова предстал в снегах мрачный замок с башнями по углам. На фоне пламенного январского заката дворец Павла, серый днем, теперь казался совершенно черным. Окруженный рвом и валом, с пушками и часовыми на мосту, замок являлся прямым контрастом веселому и светлому, беспечно раскинутому Таврическому дворцу.
У рогатки на мосту офицер сказал пароль. Рогатка сдвинулась. Под копытами коней застучал настил моста. Часовой у гауптвахты ударил в колокол. Из караульни проворно выбежали солдаты в прусской форме, выстроились и сделали все, как один, на караул. Отворились стрельчатые ворота. Суворов с офицером въехал во внутренний двор замка, замощенный квадратами путиловского камня, очищенными от снега. Рейткнехт[183] принял коней. Спутник ввел Суворова через небольшую одностворчатую, окованную железом дверь в мрачные сени. Появился какой-то человек в гражданском платье, молча поклонился и исчез. Через минуту тот же человек появился снова и пригласил Суворова в приемную, куда сейчас изволит пожаловать его высочество.
В приемной Александр Васильевич оставался несколько минут один. Комната, освещенная канделябром в пять свечей, своим простым убранством и узкими окнами, белой штукатуркой стен и низким сводом напоминала кордегардию.
Послышался раздраженный голос. Из внутренних покоев замка появился Павел. Он мгновение стоял в дверях, как в раме, и неподвижностью натянутой позы показался Суворову похожим на портрет.
Суворов отвесил цесаревичу земной поклон. Павел быстро подошел к нему и, поднимая, сказал:
– Оставьте это! Мы хорошо понимаем один другого.
Суворов выпрямился. Павел положил ему руку на плечо:
– Я рад, что вы тотчас приехали. Ничего, что ночь. Садитесь.
Он указал Суворову на кресла, обитые темной кожей, сам сел по другую сторону стола и беспокойно оглянулся на дверь, через которую вошел. Она была уже плотно затворена невидимой рукой.
– Боже! Что творится! – воскликнул Павел, прижав пальцы к вискам. – Этого нельзя вынести!
Он опять взглянул на дверь, на окна, вскочил с места и начал ходить перед Суворовым из конца в конец приемной, бросая отрывистые фразы то по-немецки, то по-русски, то по-французски.
– Вы с Потёмкиным, сударь, распустили войска. Гвардия? Читал, что пишут берлинские газеты: «Знамена гвардии скроены из юбок императрицы». Война с Персией? Азиатские лавры! Легкие победы над дикими ордами… Карманьольцы[184] не могут удержаться без войны. Они могут простереть свой шаг до Вислы. Мы в Персии, и вдруг – республиканские орлы в Варшаве! Турки!.. Поляки!.. Пруссия – нам образец! В Пруссии не могло бы быть Пугачева!.. Россию надо покрыть сотнями, тысячами рыцарских замков! Эту сволочь надо держать руками в железных перчатках!..
Очевидно, Павел продолжал разговор свой, начатый с кем-то другим и прерванный приездом Суворова.
Павел остановился и потряс сжатым кулаком. Потом он махнул рукой и в молчании начал ходить из конца в конец приемной, топая по каменному полу сапогами и звеня шпорами. Не ожидая гостя так скоро, он собрался на вечернюю верховую прогулку и был сообразно с этим одет.
– Рядиться нам с вами ни к чему, – заговорил Суворов добродушно, как старик говорит с пылким мальчиком. – Вы вот думаете: нарядите русского солдата в прусский мундир, так он тоже немец будет. Нашли образец! Пруссию я хорошо знаю. В Берлине был. В Потсдаме гвардию видел. Нет вшивее пруссаков! Плащ их так и зовется «лаузер» – сиречь «вшивень». Головы их от прически с клеем прокисли: хоть в обморок падай. А русский мужик каждую субботу в баню! На полок! Поддай пару! Вот мы от гадины и чисты. Вы своих гатчинцев в казармах держите. Будете императором – и всех солдат в казармы запрете? Тюрьма! Так ведь у прусского короля солдаты нанятые. Вербовщики сулят рекруту офицерский чин, а приведут – пожалуй в строй. Как их не запирать? А наш солдат хоть из крепостных, а вольный. Я в семеновских светлицах вырос! В походе, в строю, в сражении – солдат. А дома в светлице – житель… Вы нашли опыт военного искусства в руинах древнего замка, на пергаменте, и переводите на немецко-российский язык…
Павел остановился и застыл перед Суворовым в гневном изумлении.
– Фельдмаршал! – воскликнул он.
– Да, ваше высочество, фельдмаршал! Выслужил наконец…
Лицо Павла озарилось быстрой, как молния, улыбкой, и он начал мерить приемную преувеличенно широкими шагами.
– Строгость – великое слово! – продолжал Суворов. – При строгости и милость! Милосердие покрывает строгость. А строгость по прихоти – тиранство. Я строг. В чем истинное искусство благонравия? Милая солдатская строгость, а за сим общее братство!
