Аракчеев, ставший генерал-квартирмейстером, то есть начальником Генерального штаба, перенес свою свирепость на офицеров. Обучая их в Зимнем дворце новому уставу, он осыпал офицеров площадной бранью. Один из них, Георгиевский кавалер Лен, служивший ранее в войсках Суворова и награжденный за храбрость, не вынес грубости Аракчеева и застрелился. Узнав об этом, Павел I отправил Аракчеева в отставку. Известие о смерти Лена сильно взволновало Суворова. Он заплакал.
Всё трепетало перед Павлом. Только Александр Васильевич не скрывал своего гнева и возмущения по поводу его реформ. Язвы армии Суворов знал не хуже Павла, но не соглашался с методами их лечения. Он не торопился вводить в своих войсках порядки, которые шли вразрез с его взглядами и его испытанной системой воспитания боевых воинских сил.
Сначала Павел писал Суворову ласковые письма, упрашивая его: «Приводи своих в мой порядок!», но тот упорствовал. Гроза не замедлила разразиться. На Суворова посыпались замечания, выговоры, которые неукоснительно объявлялись «при пароле» столичным войскам.
Александр Васильевич попросил отпуск. Павел I отказал. Суворов попросил об отставке. Павел его предупредил. Прошение Суворова еще не дошло до Петербурга, когда Павел на разводе отдал приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, отставляется от службы».
Простясь с войсками, Суворов написал родным в столицу письмо: «Я команду сдал и, как сельский дворянин, еду в кобринские деревни». Он уехал в Кобрино – имение, пожалованное ему Екатериной II.
Отставка фельдмаршала сильно сказалась на армии. Насмешливые его отзывы о новых порядках повторялись из уст в уста. В Преображенском полку, солдаты которого едва выносили гнет Павла I, в отставке Суворова винили ненавистного всем «гатчинского капрала» Аракчеева. Гвардейцы роптали.
Томительно и безнадежно текли дни кончанского изгнанника.
Павел I понял, что Суворов опасен и в отставке, арестовал его и сослал в глухое село Кончанское Новгородской губернии, под надзор чиновника полиции Николева. Фельдмаршалу запретили выезжать из имения. Переписка его вскрывалась; подозрительные письма посылались на просмотр новгородскому губернатору; приезжих к Суворову не допускали.
Томительно и безнадежно текли дни кончанского изгнанника. Он читал военные книги, занимался сельским хозяйством и забавлялся тем, что служил дьячком в церкви, звонил в колокола, иногда играл в бабки с деревенскими мальчишками.
Вдруг в феврале 1798 года в Кончанское явился племянник Суворова, подполковник Андрей Горчаков, флигель-адъютант Павла I, с известием, что полицейский надзор с опального полководца снимается и что император вызывает его в Петербург. Об этом тотчас стало известно «приставнику» Николеву, горькому пьянице. Он вошел в горницу, где Горчаков уговаривал дядю принять приглашение Павла I. Суворов сидел за столом, на карте перед ним лежала какая-то бумага. Вдоль горницы ходил быстрыми шагами молодой офицер в гвардейском мундире нового образца, в прическе с буклями и с прямой, как палка, косичкой.
– Граф! Дорогой дядюшка, – говорил офицер, – вы ставите меня в отношении государя в положение плачевное. Скажу больше: вы губите и себя и меня. Всех нас! Наташу, то есть графиню Зубову, Олешевых, Горчаковых, Хвостова, Аркадия.
– Здесь написано «графу Суворову», а надлежало: «графу Александру Васильевичу Суворову», – сказал Суворов.
– Милый дядюшка, вы один Суворов! – воскликнул Горчаков. – Что такое? – спросил он, заметив Николева.
«Приставник» учтиво поклонился и ответил:
– Честь имею поздравить, ваше сиятельство, со счастливым прибытием!
– Благодарю. Будь и ты, братец, здоров. Что скажешь?
Николев гордо выпрямился и ответил:
– В родстве с вами, сударь, быть не имею удовольствия. Коллежский асессор Юрий Николев, имею честь, – сказал он, приставив к груди дрожащий палец. – По высочайшему повелению и равносильно инструкции господина генерал-прокурора я не имею права вас сюда допускать. И сколь мне ни прискорбно, я почтительнейше прошу ваше сиятельство сию же минуту оставить это помещение и немедленно покинуть село Кончанское Боровицкого уезда Новгородской губернии.
Горчаков терпеливо выслушал Николева.
– Очень рад, что вы явились тотчас, сударь. Имею объявить вам словесное приказание князя Куракина: генерал-прокурор находит ваше пребывание здесь более ненужным и предлагает вам немедля отправиться домой, в Москву.
– Не имея письменного приказания… – начал было Николев.
– Чего вы еще хотите! – вскричал Горчаков и, взяв со стола бумагу, подал ее Николеву. – Вот, читайте.
Николев прочел:
«Князю Андрею Горчакову.
Повелеваю ехать Вам, князь, к графу Суворову: сказать ему от Меня, что, если что было от него Мне, Я сего не помню, что может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению.
Павел»
Николев на цыпочках подошел к столу, держа бумагу так, словно нес чашу, до краев налитую вином, боясь его расплескать. Суворов сидел, склонясь к карте Италии. Николев положил письмо императора на стол.
– Скверными устами не смею коснуться слов, начертанных рукой монарха. Лобызаю мысленно! Волю монаршую исполняю… Граф, вы вольны поступать, как угодно вашему сиятельству. Но осмелюсь вашему сиятельству просительнейше доложить, – обратился Николев к Горчакову, – служа безвозмездно, не имею ни малейшей возможности покинуть сии места.
– Вам пожаловано пять тысяч рублей, кои вы в свое время получите, – сказал Горчаков.
– Пять тысяч! Господи боже мой! Не смею верить! Безмерна милость монаршая! – воскликнул Николев и покачнулся.
– Фомка! – крикнул Суворов.
Вошел староста Фома Матвеич.
– Отведи, Фомка, Николева домой: у него от монаршей милости ноги подкосились.
– Пойдем, ваше благородие, отдохни, – сказал Фомка, взяв Николева под руку.
– Погоди, мужик! Ваше сиятельство, граф Александр Васильевич! Поздравляю! Не могу умолчать! Радуюсь. Преклоняюсь. Повергаюсь. Вы – Цезарь! Ганнибал! Александр Македонский! Фридрих! А я, я – таракан! Меня отведут в нетопленую избу, и я там замерзну, как подобает таракану. Именем монаршим взываю к вам, сиятельный граф, не дайте замерзнуть таракану, бедному таракану!..
Николев заплакал. Горчаков рассмеялся.
– Фомка! Баня у нас еще не выстыла? – спросил Суворов.
– Нынче топлена. Хоть париться!
– Сведи его благородие в баню да дверь за ним там припри накрепко. А то он будет колобродить. Вина не давай. Спиной ответишь!
Фомка вывел Николева. Тот не сопротивлялся.
– Каков негодяй! – воскликнул Горчаков. – И вы, дядюшка, осуждены были его терпеть!
– Несчастный человек, – тихо ответил Суворов.
Дубасов внес чай и ром, и Суворов с племянником снова обратились к предмету своей беседы. Горчаков пил чай, щедро разбавляя его ромом. Он убеждал дядю все горячей и горячей, наконец предложил ехать с ним в Петербург немедленно: государь нетерпелив, скор и в милости и в гневе, переменчив – надо ловить мгновение фортуны.
Суворов слушал племянника равнодушно и наконец спросил:
– А что слыхать у вас о Бонапарте? Где он? Что творит?
– Ах! – воскликнул Горчаков. – Как это я мог забыть!
Он выбежал из горницы и тотчас вернулся с пачкой газет, перевязанных пестрым шнурком.
– Его величество, зная ваш интерес, дядюшка, просил передать вам. Тут вы кроме венских и берлинских найдете несколько запретных парижских, полученных из Берлина с курьером. Бонапарт продолжает дивить Европу своим проворством…
«Сила солому ломит!»
Суворов начал просматривать газеты. Читая, он словно вернулся домой после долгой отлучки, когда из поспешных слов близких людей остается догадываться, что многое переменилось, но не знаешь еще всего, что случилось, а сразу пересказать невозможно.
Газеты разрозненно сообщали, что французы готовятся, сохраняя все в тайне, к какому-то большому походу. Во главе армии, наверное, станет Бонапарт. Ионические острова захвачены французами. Англичане опасаются за остров Мальту… Бонапарт вернулся из Италии в Париж. Директория встречала его торжественно в Люксембургском дворце. Толпы народа стояли по пути триумфального шествия Бонапарта на улицах Парижа, бурными криками и рукоплесканиями приветствуя завоевателя Италии.
– Завоевателя Италии! – воскликнул Суворов. – Он с Италией покончил?
– И это для вас новость, граф? – удивился Горчаков. – Бонапарт добрался – что там Италия! – почти до самой Вены. Роялисты снова восстали в Париже, и опять несчастливо. Пишегрю, председатель Совета Пятисот, схвачен и отправлен в Гвиану отбывать каторгу. Австрийцы решили мириться. 7 октября 1797 года в Кампоформио подписан мир между Австрией и Францией[187]. Бонапарт вел себя в Италии не как генерал, а как монарх. Попросту он ее дочиста ограбил: всё из Италии – и золото и ценности – было свезено в Париж.
