И вот теперь, из-за предстоящего приезда Сергея Н., все очаровательные частности ежедневных наших отношений – встречи в кафе, разговоры, сладостное спокойствие у вас дома, невольные кратковременные обиды и непередаваемо-смягчающее их заглаживание, а также (чего уж частностью не назовешь) наши сказочные и страшные ночи – всё это становится болезненно-неустойчивым, легко может исчезнуть и замениться другими отношениями, случайными и зависящими от посторонних причин. Едва ли не у каждого из нас бывает блаженное состояние покоя, обеспеченности, безопасности, после труда, волнений и риска, состояние, памятное нам с детства (уютная безопасность в кровати, вслед за утомительным и разнообразным днем), и оно, как и в детстве, такое же близорукое и легкомысленное: мы забываем, вернее, уговариваем себя забыть об относительности отдыха и обеспеченности не только перед невыносимо-тяжелым «завтра», но и перед угрожающей и непонятной вечностью. Я и сейчас постоянными любовными заботами удален от вечности и от необходимости к ней приготовиться, зато печальное мое «завтра» почти наступило и разрушает столь мучительно давшийся мне отдых. Как, вероятно, многие, я не раз ощущал невидимое присутствие, словно бы прикосновение счастия, головокружительную его близость и достижимость, но всегда оно слишком рано от меня ускользало – и ничего не оставалось, разве лишь тусклая, обычная, сонно тоскующая о счастьи жизнь, – а теперь оно впервые осуществилось, и оно лучше, чем я себе представлял, и вот оно тоже безжалостно ускользает, и появляются непреодолимые внешние препятствия. Мне это, по-видимому, предназначено, и единственное, что меня утешает – ваша сочувственная понимающая нежность: вам кажется, будто возможное у нас расхождение хотя бы косвенно исходит от вас, и, значит, мне сочувствовать справедливо и разумно. Должно быть, вам и самой не хочется меня потерять: вы кровно привыкли ко мне или даже меня любите, и как раз в мою пользу жестокое сознание, что вам надо кого-то из себя вырвать, кто наполняет и скрашивает ваши дни – такое сознание всегда неприемлемо и такой человек всегда несоразмерно дорог. Я вспоминаю свою первую победу над незнакомым и невидимым Сергеем Н., неожиданные ваши слова, после восхищенных о нем рассказов, что вам стало трудно ему писать с того дня, как мы с вами встретились и подружились, и насколько вам будет труднее – из-за меня – с ним увидеться. А сейчас его приезд бесповоротно решен, я с ужасом предвижу какой-то у нас конец и поражаюсь недавней своей беспечности – что я сам поставил себе целью непременно сблизиться с Сергеем Н. и тщеславно добиться его похвал.
От вчерашнего вечера в кафе, хотя мы были с Шурой и Ритой и нам совсем не пришлось говорить отдельно, осталось впечатление безукоризненности, продолжающейся нашей связанности, непрерывной обоюдной внимательности, какое не всегда достигается вдвоем, даже и при благоприятно складывающихся условиях: есть особая прелесть в противоставлении своих отношений, самонадеянно-умных, крепких и благородных, с одиночеством, душевной бедностью или взаимным непониманием других присутствующих людей. Я теперь уже точно знаю, когда вы мною горды (о чем вы несколько раз, торжествующая и умиленно-благодарная, с довольной улыбкой мне объявляли), и вчера был именно такой вечер – от этого повышается у меня способность правильно обращаться со всякими случайными собеседниками, разгораясь и себя давая как-то в меру, без тех преувеличений, от которых впоследствии делается стыдно, и без нелепого унижающего заискивания, чтобы собеседников непременно обворожить. Вы болезненно чувствительны к моему положению среди знакомых, следите за каждым моим словом и жестом, не прощаете ни одной ошибки (например, явной скуки, рассеянного или смущенного вида), и часто в эти ошибки я впадаю от постоянной боязни вашего осуждения и придирок. Но вчера, кажется, вы меня во всем одобряли. Началось с того, что мы оба с вами, принимая вялое участие в общем разговоре вчетвером, искоса поглядывали на соседей и друг другу показывали глазами, если оба замечали одно и то же. Наши соседи разговаривали по-русски – по-видимому, были они южане – нефтяники. Двое играли в карты (несомненно крупно для игры в кафе), богатые, вылощенные, особенно один – самоуверенно-корректный, с маленькой эспаньолкой. Третий, нескладный, в неряшливом грязно-жирном костюме, с жалким, тоненьким, набок спускающимся галстухом, сидел рядом с корректным игроком, смотрел в карты, советовал, волновался и, когда тот выиграл, что-то долго высчитывал на бумаге и лишь при расплате старался ничего не видеть и уставился в какую-то точку на столе. Выигравший всех угощал, и было неприятно наблюдать, как советчик, странно не по-взрослому покраснев, нерешительно протянул ему свою долю и как тот добродушно похлопал бедного своего приятеля по колену (с оттенком той покровительственности, которая создает смертельных, вечных врагов) и шутливо-возмущенно сказал:
– Еще только этого недоставало.
Мы с вами переглянулись, и мысли были у нас согласные: вот люди, когда-то равные, быть может, даже друзья – затем, после беженства, новое распределение денег, удачи, значения и немедленные, для иных жестокие из этого выводы. Вслух говорили мы о публике, о французах, о нравах и порядках в кафе. Вы, показывая мне девицу, оживленно беседовавшую с немолодым достойно-солидным «гарсоном», заметили, что подобная обычная дружба зависит от «классовой общности» и более бескорыстна, чем это можно себе представить – вопреки очевидности, вопреки тому, что обе стороны друг другу помогают в погоне за «клиентами» и заработками, – по вашим словам, им вместе всё одинаково ясно и понятно. Внезапно Шура вам горячо воспротивился:
– Не понимаю ваших сумасшедших разговоров. Откуда вы про них что-нибудь знаете? И какой смысл, если вы даже и угадали? По-моему, это чистейшая потеря времени.
Вы, как всегда, ища справедливости, мне на минуту словно бы изменяя, его наполовину поддержали:
– Володя, боюсь, он прав. Нам действительно мало всяких внешних наблюдений. Вот, скажем, дружат девицы и гарсоны – и с нас, по-моему, хватит, к чему еще мелкие и сложные предположения, пускай верные, не всё ли нам равно?
Шура посмотрел на меня победительно, хотя перед тем нападал он на вас, во всяком случае, придрался к вашим словам, но обсуждалось именно мое «направление». Я приготовился к отпору, стараясь, впрочем, убедить вас одну и вам одной сдержанно-добросовестно отвечая:
– Конечно, у меня мания всё усложнять, но я никому ее не навязываю, да и не всякому важно то, что важно именно мне – во внешнем находить внутреннее, а в усложненно-внешнем усложненно-внутреннее. Для меня же без этого жизнь как-то плоска и совершенно лишена поэзии.
Должно быть, я не говорил так плавно, точно и ясно, хотя некоторые эффекты были заранее мною взвешены и, кажется, на вас повлияли – по крайней мере, вы уступчиво-одобрительно улыбнулись и, вопреки обычной своей светскости, завели со мной и как бы мне в угоду дружески-согласный разговор о том, что могло занимать меня одного и что могло лишь наскучить неосведомленным нашим собеседникам – об эстетическом французском журнале, о малоизвестной книге, недавно вас и меня поразившей и нами уже не раз обсуждавшейся. Я знаю вашу гимназическую хвастливую гордость в подобные, сравнительно редкие минуты, гордость и за себя и за меня, и, как всегда, от радости, что всё идет у нас ровно и мило, стал малодушно поддерживать нашу игру. Помните, как в наш разговор неожиданно вмешалась Рита. Она в своем беспретенциозно-честном кругу считается умной и «развитой» и к таким «интеллигентным» разговорам относится с уважением и деловитостью. Не пропуская ни одного слова и глядя нам прямо в глаза, она не однажды пыталась вставить какое-нибудь замечание или вопрос, но мы, неумеренно поглощенные своими взволнованными фразами и той душевной взаимностью, которая для нас раскрывалась и в тоне и в самих фразах, незаметно Риту перебивали. Впрочем, ее вмешательство оказалось до трогательности скромным – она попросту удивилась:
– Странно, что я ничего не слыхала об этом журнале, надо будет запомнить и почитать.
Она еще несколько раз удивленно и обеспокоенно переспросила, как журнал называется и где можно его достать, и мне было искренно жаль (правда, нехорошей, высокомерной жалостью) и ее самой, и ненужных ее вопросов, всей интеллектуальной ее безнадежности, и мою жалость не могло смягчить, что по-своему она требовательна к собственным «знаниям», что ими по-детски довольна и никогда своей безнадежности не поймет. Рита для меня образец примерной и стойкой эмиграции, и ей несомненно подходит, что у нее наполовину английская кровь, что она была женой боевого офицера, ездила, как на паломничество, к нему на фронт и возвращалась бодрая, с уверенностью в победе. Подходит ей и то, что муж с ней в Париже разошелся, что она сама воспитывает и содержит свою дочь, долго служила кельнершей в ресторане, а теперь раздает там «порции», что ее не развратило парижское стремление к деньгам, что она старается «не отставать» в книгах, картинах и музыке и беспощадна к тем соотечественникам, которых немало бывает в дешевом ее ресторане и которые, по ее мнению, «позорно спиваются, падают, словом, недостойно себя ведут». Такая удивительная жизнь – конечно, подвиг и безмерное страдание, но и Рита, и всё в ней до ужаса прямолинейно и наивно.
