– Скажите, Леля, votre ami, он пробудет в Париже очень долго?
– Боюсь, что очень. Кажется, он с кем-то повздорил. Ему должны заплатить вперед, а потом отпустят совсем. Жить он захочет тогда в Европе, весьма вероятно, что как раз в Париже. Вы озабочены? Я тоже (для Лели небывалое ко мне благоволение – такие окончательно предающие Сергея Н. слова). Но право же, ничего не изменится. И знаете, что еще – из нас двоих, меня и вас, мне будет гораздо труднее.
Вы меня нисколько не успокоили, да я и не мог вам поверить и лишь смутно, почти бездоказательно подумал о своем возмущенном несогласии (которое впоследствии на улице – благодаря обычному воображаемому с вами спору – сперва усложнилось, затем постепенно упорядочилось), я подумал о том, что из нас двоих без сомнения легче будет вам, что вы останетесь по-прежнему во мне уверенной и ни с кем меня вынужденно не поделите, что никогда рядом с вами не появится вас обесценивающей и обезличивающей соперницы. И уже вне воображаемого нашего спора, с какой-то безнадежной о себе ясностью, с каким-то внезапным прозрением мне предопределенных и обидных неудач, я вдруг сознательно полностью охватил уходящее хорошее с вами время, недавние месяцы и недели, каких у меня еще не было. Среди немногих счастливых моих свойств – умение не разочаровываться в обещанном и осуществившемся, найти в нем то самое, что взволнованно мною ожидалось, и даже еще больше и лучше, и медленно от найденного разгораться, без конца себе напоминая о своей удаче: так у меня было и с первыми женщинами, и в интеллектуальной дружбе, и теперь – из-за вашей неизменной со мною доброты. Я до вас не знал любовной доброты, и мое не по годам юношески-пылкое воодушевление предвидело, насколько она совершенна, но в действительности она оказалась прекраснее и острее, чем я себе представлял, и мне страшно писать о том, что, быть может, уже уходит, чему грозит подступившая вплотную и, пожалуй, скучно-оскорбительная опасность.
Из всего, что я могу легко потерять, мне как-то особенно жаль достигнутой с вами естественности, легкости, свободы: я говорю, о чем вздумается, предлагаю самое для себя в данную минуту приятное, но не приспосабливаюсь, не хитрю и вас ни к чему не должен подготовлять, и такую же доверчивую непосредственность постоянно ощущаю у вас. Мне это кажется ошеломительно-новым: такая недумающая простота бывала у меня и прежде – от безразличия к некоторым людям, от привычной и рассеянной с ними вялости, – но при малейшей задетости, при какой-либо зависимости от этих людей, как только они становились еле заметно, совсем незначительно нужными, непринужденное спокойствие исчезало, и я – ради показной стойкости – напрасно старался его хотя бы внешне воспроизвести. Теперь же, кроме редких ваших отступлений («болит голова», «перекутилась», «устала» – или неприязненно-хмурый взгляд), у нас ровная, часто веселая взаимная приветливость, и обо всем можно попросить, вы не пожмете плечами и, вероятно, ни в чем не откажете. Мне до сих пор отрадно и странно распоряжаться вашим временем, вас повести в кафе, если мне захочется, отправиться с вами в кинематограф, отложить завтрак, заставить читать вас понравившийся мне роман или стихи, поднять вас, еще сонную, с кровати, чтобы вместе поехать куда-нибудь за город… Я никогда не насыщаюсь вашим присутствием, но в этом нет болезненной, с трудом подавляемой нетерпеливости – напротив, совместные наши дни придают каждому из нас сколько угодно бодрости и здоровья. Ведь нельзя же назвать болезненным то, как у меня колотится сердце, когда утром в обычные одиннадцать часов я к вам подымаюсь по лестнице или – реже – звоню по телефону, горестно предупреждая, что меня «задержали дела»: очевидно, нам не следует так не вовремя после ночи расставаться – так явно-надуманно и не в меру рассудительно, – и мои слишком ранние вынужденные уходы, считание с условностями, с искусственной, внешней, я сказал бы, даже денежной чистоплотностью (с тем, что вы самостоятельны и не живете со мною вместе) – несомненная жертва и навряд ли особенно нужная. Простите, если я придираюсь к мелочам, вам что-то доказываю и с вами торгуюсь – при моем-то умении наслаждаться любой удачей: это всё от привычки спорить, от избалованности, от ненасытности, от вздорности – и больше я об этом не упомяну.
Вся прелесть наших удивительных с вами отношений в том, что разнообразные их частности неизменно проникнуты чем-то единым – взаимной доброжелательностью и доверием, непрерывным подбадриванием друг друга, каким-то смягченно-чувственным нежным слиянием двух вместе замкнувшихся, от всего отгороженных людей – и еще прелесть их в том, что каждая такая частность по-своему очаровательна и неизгладима. Вот кафе, где под вечер нам так привычноуютно сидится вдвоем, где мы особенно легко говорим о себе и, как всегда, если можно говорить о себе, стремительно вдохновляемся, вознося на необычайную высоту и нас самих, и столь действенно-вдохновляющую нашу сыгранность. Мы оба приподняты тем же порывом, той же – как у спиритов – от нас таинственно рожденной силой, мы оба до нескрываемой физической дрожи, до крайности впечатлительно-творчески-нервны и преувеличенно-радостно поражаемся щедрым – и собственным и ответным – открытиям, причем наше восхищение и ежеминутно удовлетворяемое тщеславие нас всё более прочно и всё по-новому связывают. Да, обычно кафе – наше творчество, подъем и полет, оправдание внешне ленивой, нелепой, бесцельной, эгоистически-самонадеянной нашей жизни. А вот и нередкие у нас вечера в нарядном вашем пансионе, в неповторимо-родной вашей комнате, огромной, тяжелой, загроможденной коврами, мебелью, подушками в кружевах и разноцветных веселых атласных бантах: мы с вами, одетые, лежим на тесной, немного жесткой кушетке (пышная французская кровать как раз у противоположной стены), ваши плечи покоятся на моей руке, ваша голова чуть ниже моей, и я медленно глажу ближайшей вам правой щекой короткие ослепительно-белокурые ваши волосы, самое властное для меня в неотразимо-волнующем вашем облике и порою наиболее мне послушное. Мы оба замерли, блаженно выпрямившись, и молчим, и каждый отдельный кусочек моей кожи (или так мне наивно кажется или хочется, чтобы казалось) – через тоненькое ваше платье и мой костюм – до навязчивости осязательно к вам притягивается и словно бы ликующе удивляется бесподобному совершенству ваших мягких и плавных линий, а свободная левая моя рука, не нарушая какого-то стыдливо-тайного нашего уговора, тихонько движется по этим плавным неровностям, от нежного коленного выступа до победоносно-светлых волос, теперь лишь трогательных и доверчиво ко мне склоненных. Затем правая моя рука застывает, вы жалуетесь на досадную боль в спине, гармония, колдовство поневоле должны исчезнуть, но меняется поза, мы стараемся лечь согнувшись, устроиться по-иному, проще, удобнее, вы с наслаждением закрываете глаза, как бы по-детски перед сном тяжело вздыхая, в последний раз еще вздрогнув и поведя плечами – и колдовство вернулось, и вскоре мы забыли о перерыве. С непонятным и несвойственным нам упорством мы сдерживаем то возрастающее, то убывающее свое возбуждение и эти странные, в сущности вовсе не одинаковые часы – для нас и телесный и душевный отдых, удесятеренный той загадочной, той неизъяснимой остротой, которую иногда сообщают друг другу скучные и вялые порознь люди. Такой благодетельно-чистый отдых и такой безудержный творческий подъем в различных, пускай даже ослабленных сочетаниях неожиданно возникают от каждого случайного прикосновения, от каждого, нас хоть немного затрагивающего разговора, и я, это сознавая, всё более должен радоваться своей ничем не стесненной с вами свободе – ведь я всегда могу очутиться около вас, оживить вас незначущими, обнадеживающими словами, напомнить вам о своей любви или взволнованно спросить о вашей, вас утешить, взять за руку и намеренно вызвать любое, нужное по минуте и неизменно благотворное наше взаимодействие, вы же почти беспричинно мне благодарны и готовы восхищаться какою угодно мелочью. Всё это со стороны, вероятно, представляется смешным и невзрослым, и еще на днях мне Шура укоризненно говорил, что мы оба ведем себя «как ненормальные», что порою неловко на нас смотреть. Может быть, он и прав, и для него наши умиленные взгляды, какая-то непрерывность улыбок, счастья и доброты столь же оскорбительно-враждебны, как и для нас его неприкрытая чувственность – лишний урок терпимости ко всякому нам противоположному поведению, – и он тем более прав и тем нагляднее урок терпимости, что я и не подумаю отказаться от наших улыбок и доброты: из них, из ответных моих поступков, из ожиданий и последующей признательности, из такой непрерывной горячки, нас обоих целиком охватившей, незаметно складывается любовь, и в этом ее питание и лишь в этом ее неистощимость. И я не могу насытиться вашими любовными уверениями, преувеличенными «спасибо» по каждому поводу, грустной преданностью в глазах и голосе, иногда же, на людях, умышленной сухостью, мне одному невольно понятной, внезапно срывающейся и переходящей в незабываемую певучую нежность: всё это, как в первые дни, для меня еще и ново и редко – и до того значительно, что ни малейшей благоприятной случайности мне по-жадному не хочется упустить.
