Он вскочил на ноги, прошел бесшумным чердачным мусором, отбросил в темноту деньги, мешавшие рукам. Ошибся он, ошибся, не в деньгах сила. У нас кто не в чинах, а с деньгами - вор. А вор любого столба шарахаться должен. Это Кащей по глупости гоголем ходит да еще за грудки хватает. И перед ним-то ему шестерить! Тьфу! Ничего, с ним и сквитаться недолго, попомнит Сахана. А деньги - не то, не за них ломаться надо. Что же тогда? В работяги? Поломался, будет. Дальше, чем в ломовые лошади, тут не проскочишь. В ученье податься если? Насмешил. Академик Сахан, туды его мать. Вон у Феклы квартирует книжник, дистрофик белобилетный, на цыпочках ходит да на книгах спит, а по жизни - все нуль без палочки.
Другим брать надо. Вон, Леркин отец. Сахан замер, почувствовал, что попал на верное. Ба! Да выходят же люди в Леркины отцы. Из кого-то они получаются! Или воли у него не станет? И где же он раньше был? Почувствовав зудящую потребность в движении, Сахан стал быстро ходить по чердаку, спотыкаясь о балки и не ощущая боли. Вот чем силен Лерка - чинами и связями отцовскими. Не деньгами - рождением своим в налаженной жизни, в музыках, в коврах да бархатах. Он как слепой кутенок пока, этот Лерка, - брыкается, все бежать куда-то хочет. Перебесится. А уж жизнь ему уготована. Направляет папаша. И отличник, и вожатый, и в комсомольцы сподобили.
А он, Сахан, тем только и держится, что война, а то вышибли бы давно из школы. Учится по случаю, лишний раз книги не раскроет. На уроки ходит с пятое на десятое - трудовой фронт, дескать, заедает. На второй год остался. Тьфу! А по общественной линии - вообще нуль. Не любит задарма работать. В барабан на сборах стучал - так и тот слямзил. А ведь это не задарма, это единственную дорогу открывает, по остальным - плутать только.
Поздновато спохватился, но ничего, решил - наверстает. Два класса в год окончит - догонит Лерку. И к писунам вожатым пойдет. И в барабан бить будет. Из шкуры вылезет, а в первые выйдет. И к Лерке прилепится намертво. Это главное. Лерку по жизни потащат - глядишь, и его вытянут. А как до дела дойдет, так Лерку объехать - как два пальца об асфальт.
"Не торопись, - прервал себя, - под ноги посмотри. Лерку обматерил сегодня, а он гордый, обидчивый - с жиру, с того, что цены ничему не знает. Теперь зализывать надо. Деньги ему за шкуру вернуть - пусть мальчик героизм проявит, пожертвует на танк мамаше Родине. Все сделать - только бы не сорвался Лерка с крючка. Степку ему давать когда захочет. За так давать, но умело. Степка - туз, попусту ею не бросаться. Если Феденька заартачится - кирпичом Феденьку. А вернее - бумажку состряпать куда надо. И не спешить, не суетиться".
Сахан подобрал деньги и вышел во двор. Ночь подрагивала на исходе. Приложил ухо к двери кочегарки - там ли Ромео? Ничего не услышав, спустился вниз, чиркнул спичкой. На лавке под тряпками сладко спала Степка. Лерки не было. "Не приходил", - понял Сахан и, как из-под воды, в одно дыхание выскочил из кочегарки. Подождал, пока привыкнут глаза, ослепленные вспышкой, и отыскал в непроницаемых рядах Леркино окно.
- Лерка, - позвал Сахан. - Лерка!
Ответа ему не было. Мельком подумал, не спит ли Ромео, но решил - нет, не должен спать. Спал бы - так два куска не отдал. Боится. Хочет - и боится.
- Лерка, выходи! - крикнул Сахан во все горло, рискуя всполошить дом. Выходи, возьми деньги!
И тут окно вспыхнуло ошеломляющим, беззастенчивым светом. Сахан отпрянул так неправдоподобно выглядело горящее окно без маскировки, что почудилось, будто война кончилась. Сахан потянулся на свет, влез на насыпь и вытянул шею, будто над собой вырос, - но окно погасло, оставив его в темноте и одиночестве.
"Услышал, - думал Сахан, не сразу сообразив, что случилось. - Услышал, но не хочет. Презирает".
Сахан едва не взвыл, вышатнул из парапета обломок кирпича в присохшей извести, собираясь влепить в окно, но одумался, на замахе переломил себя и хватил по ноге. Завыл, заплясал, затаптывая вывалившиеся из кармана деньги. Потом остыл, пригоршнями сгреб деньги с земли, скомкал и, отстраняясь от них, запрокинул голову. С неба: глядели звезды - далекие, холодные, чужие. "И там то же самое", - подумал Сахан и плюнул вверх, едва успев отскочить от плевка. Это позабавило его, он плюнул другой раз и вовсе успокоился.
Обидчивый. Потому и Лерку за гордость поносит, что и сам такой. Только Лерке можно, а ему - нет. Это еще заработать надо, чтобы на обиду право поиметь! Лерка-то с рождения получил, за так. А папаша его? Ведь и над ним начальство есть, поди обижает. Нет, решил, не обижается: генерал, терпит. И Лерка поумнеет - терпеть станет. Если обиде волю давать - не построить ни шиша. Зажаться и терпеть, и от Лерки - ни шагу.
А деньги - куда их? Нажраться от пуза - так вырвет. Усохло оно, усохло за войну пузо - и забыть о нем надо. Матери подарить - в загул ударится, позора не оберешься.
Но отдать деньги надо, и сразу отдать, чтобы не смущали. Потихоньку - и лоб набьешь, и яйца не расколешь. А на танк - свой кусок выложить, последний. И не втихаря - через Пиводелова деньги посылать. Чтоб с фамилиями. И до школы донести - пусть гордятся. Вот так! А теперь за метлу, светает.
# # #
Светало. Просыпались люди, втягиваясь в заботы дня. Машеньку поднял неурочный стук в стенку. Глаша, уже одетая по-уличному, ожидала ее у двери.
- Послушай, чего. Ходила теперь к Феденьке, насчет угля столковаться. Пока, думаю, твой свекор тут коммунизм установит, мы ледышками позвякивать станем. Сторговались, да в бинтах Феденька, стонет, при мне его неотложка в больницу забрала. Комиссар-то его твой едва не угробил. И старый, и битый - а силищи невпроворот. Как подумаю, каков, верно, раньше мужик был...
- Да ты к делу, Глаша, зачем будила?
- Будет и дело. Твой парень вчерась ночью Ибрагима грабил - вот дело.
- Как грабил? Ты что говоришь!
- Дело говорю. Феденька рассказал. Ночью слышит - Ибрагим вернулся, опохмелиться к нему пошел. Ну и застал компанию. Твой да дружок его, из второго подъезда, по-собачьему еще кличут...
- Болонка!
- Во-во, Болонка. Забрались в окно, всю комнату обшарили, ножами топчан распороли - золото искали. Ибрагим дежурил в ночь, на свет прибежал, думал, жена вернулась.
Машенька молчала, тиская руками лицо.
- Да ты не журись, Ибрагим скандала поднимать не станет. Феденька говорит - заплакал, хлеба им дал. "Бедный мальчик, голодный мальчик". Слабоумный, сама знаешь.
Машенька отодвинула Глашу и, как была, в спальном халатике, пошла к Коле-электрику. Решительно постучала в дверь, убрала волосы за уши.
Глаша, оправившись от изумления, подбежала к ней и потянула за руку:
- Не пущу. Ты что, с ума сказилась? Голая! К этому спекулянту. Не пущу!
- Уйди, Глаша. Мне сына спасать надо. Увозить его отсюда. Срочно увозить.
- Не дам. Не допущу тебя до такого. Донос на него составлю, но не дам. Так и знай.
Щелкнула задвижка, и Машенька исчезла в приоткрывшемся плюше.
- Что я наделала, дура! - застонала Глаша.
# # #
Дядя Коля-электрик в халате, сшитом из полосатого полотенца, осунувшийся и покрытый глубокими складками, как продырявленный резиновый тигр, не спал всю ночь и думал о Машеньке, потому что думал о ней всегда. Мечты о ней, возбужденные вчерашней покупкой горжетки, за ночь утратили присущую им сладость, и причиной тому был неотвратимый ход времени. Война, давшая ему верный шанс на завоевание Машеньки, была на исходе. Как человек оборотистый, электрик знал, что судьба мстит за упущенные возможности, и от близкого мира ничего доброго не ждал. Скоро вернутся фронтовики, и кем уж они были на войне, дело десятое, а тут они воплотятся в живых героев. А он останется немолодым электриком, страдающим одышкой, липовым белобилетником и спекулянтом и будет через дверь подслушивать любовный лепет Машеньки, обращенный к какому-то безымянному герою. До конца дней он останется вороватым свидетелем чужого счастья и не вырастет из нахрапистого и неловкого провинциала, девять лет назад осевшего в Москве и заболевшего соседством недоступной барышни. Однажды и навсегда пленился он ее непринужденностью, равнодушным достоинством, очарованием ее поджатой губки, капризной твердостью и самим ее презрением. За переменчивостью ее настроений электрик бессознательно угадал породу, ту внутреннюю устойчивость, которая дается поколениями налаженной жизни. Он потянулся к Машеньке из своего случайного и нечистого преуспевания, как к неизменной ценности, золотой валюте, неподвластной колебанию курса, и чем недоступнее становилась Машенька, тем жарче и потаеннее тлели его желания.
Давно уехал бы он из Песочного дома, но и в краткой отлучке терзался - не стряслось ли чего с ней, не нашла ли себе кого? И если, вернувшись, находил квартиру пустой, то случайный волосок на ее обмылке становился ему мучителен, как вопросительный знак.
Девять лет ждал электрик своего часа, как кровосмесительства, избегая заигрываний рыночных торговок, - и напрасно. Ничто не склоняло к нему Машеньку, предпочитавшую изводить себя над чужим бельем, и купленного по случаю песца ожидала роль пучка соломы, подложенного электриком в месте очередного падения.
