- Не могу, - сообщил он. - Страшно очень.
- А на фронте не страшно?
Авдейка решительно обхватил Болонку и приподнял, помогая коленом. Створка окна легко отошла внутрь. Болонка отпрыгнул и шепнул:
- А если он дома?
- Ты же сказал, в домоуправлении.
- А вдруг вернулся? Проверить надо. Я сбегаю мигом.
- Подожди, не надо бегать.
Авдейка отошел, взял с насыпи комок земли и бросил в окно. Донесся короткий удар, и земля прыснула по полу.
- Давай, - сказал Авдейка.
- Давай ты.
Болонка стал на четвереньки. Авдейка уперся ногой о его спину, схватился за раму и, обдирая колени, забрался в комнату. Было тихо. Пахло пылью и чужим жильем. Авдейка лег пузом на подоконник и втащил Болонку. Тот икал от страха, и в кулаке его гремели спички. Авдейка чиркнул. Осветился грязный пол, темные, страшные своей чуждостью предметы полезли в глаза. Спичка погасла. Предметы разбежались.
- Так не пойдет, надо лампу найти, - сказал Авдейка.
Нашли на столе лампу, зажгли фитиль, надели захватанное тусклое стекло. В пустынной комнате стоял топчан, обитый коричневой клеенкой, большой стол, табуретки, фанерный шкаф с посудой и сундук с железным кольцом на крышке.
- Что-то сабель не видно, - неуверенно сказал Авдейка. - И вообще, как-то... не богато.
- Глупости. Это понарошку так.
Что-то ударило в лампу, и Болонка замер.
- Да не бойся ты, это мотылек.
- Вечно эти бабочки разлетаются, - недовольно заворчал Болонка. Он еще икал, но осваивался быстро. - Здесь! - Он показал на сундук. - Хватай! В таких всегда деньги прячут. Тяжелый, гад, как же мы его унесем? - спросил Болонка, обнимая сундук.
- Откроем и унесем по частям, - решил Авдейка, проникаясь его уверенностью.
Кольцо заскрипело, и крышка неохотно поддалась. Ударил в лицо тяжелый дух нафталина и чужого пота.
- Что это? - спросил Болонка, вытаскивая ватник. - А где деньги?
Вытянули груду лежалых вещей. Денег не было. Болонка, уйдя с головой в сундук, гулко икал.
- Есть, - страшно зашептал он. - Золото. Этот, как его, не кирпич...
- Слиток? Врешь!
Болонка вылез из сундука и протянул к лампе странный металлический предмет.
- Утюг. Детский утюг без ручки, - определил Авдейка. - Дурак ты, Болонка. И я дурак. И чего они все - богатый, богатый! Где это богатство?
- Знаю! - Болонка оглушительно икнул. - Здесь! - Он подошел к топчану и тщательно ощупал коленкор. - Вот! Деньги всегда в матрасах прячут, это только золото в сундуках - а откуда у него золото?
Авдейка подполз ближе, осадил Болонку на пол.
- Чего ходишь, из окна увидят.
Внезапно Болонка вскрикнул и полез в штаны.
- Хорошо укололся, а то бы забыл, - сказал он, вытаскивая нож. - А ты все - "зачем нож, зачем нож". Затем.
Он воткнул нож в топчан и с треском разодрал коленкор.
- Тише ты! Щупай.
Запустив по локоть руки в свалявшуюся паклю, они молча шарили в тюфяке.
- Вот! - вскрикнул Болонка, схватив Авдейкин палец.
- Пусти палец, дубина!
Болонка отпустил и стал выбрасывать паклю на пол. Скоро под коленкором лежали голые доски.
Авдейка понял, что все напрасно. Забыв об осторожности, он встал и увидел фотографии на голой стене.
- Дети, что ли? - спросил он печально. - Что-то много.
- Много, - икая и отплевывая паклю, сказал Болонка. - Я узнавал, чтоб не нарваться. Они с матерью в эвакуации. Девять штук. В Казани.
- Дубина! - сказал Авдейка и задохнулся от возмущения. - Что ж ты раньше не сказал? Какое богатство, когда детей девять штук?
И тут что-то звякнуло, беглые шаги пронеслись по коридору, сорвалась дверь, и в разведенных ужасом Болонкиных глазах Авдейка увидел Ибрагима. Задыхаясь, он привалился к косяку. Руки его беспредметно шарили по груди, из которой с шипением и свистом вылетала непонятная, горчичная речь. Потом свист прервался. Ибрагим тяжело повалился на табурет. Печальные зернышки глаз, обежав груду тряпья и пакли, остановились на Авдейке. Потом зернышки помутнели и упали. Авдейка вскрикнул, а потом увидел, что Ибрагим плачет.
Он плакал, сипел и сыпал горчичные слова, прерываемые русским "дети, дети". Когда сипение стихало, падали черные зернышки. Авдейка не выдержал, всхлипнул, и следом старательно всхлипнул Болонка.
Тут толкнулась дверь, и вошел Феденька в расстегнутой белой рубахе и бинтах, свисавших с головы.
- Ибрагим! - позвал он.
Зернышки падали.
- Да что тут у вас? - спросил Феденька, увидев ребят.
- Моя думал, Роза приехал. Давно письма нет, - сказал Ибрагим. - Дети пришел. Голодный, совсем голодный. Пришел воровать голодный Ибрагим. Бедный, бедный...
- Это они-то воровать? - Феденька хмыкнул было, но застонал и схватился за голову. - Ой! Черт! Брось ты их, Ибрагим. Голову у меня ломит. И где так набрался, не вспомню. И тряпок понавешали...
Феденька стал срывать бинты и снова застонал.
- Дурной голова. Нельзя снимать!
Ибрагим подскочил к Феденьке и стал мотать бинт обратно.
- Ушиблась голова. Ступеньки стучал. Понял? Не снимай, совсем твоя плохой будет.
- Смилуйся, Ибрагим. Какая-то сволочь мою заначку сперла. У тебя есть, налей.
- Моя не даст.
- Не уйду, пока не дашь, - упрямо сказал Феденька и сел за стол.
Ибрагим полез в расшатанный фанерный ящик, достал хлеб, разделил на четыре части, посолил и, моргнув затуманенными зернышками, позвал:
- Кушайте, дети.
Болонка взял кусок с краю и откусил. Авдейка тоже взял хлеб, но кусать не стал и отодвинулся в тень. На мякоти Болонкиного куска вспыхивали зернышки соли.
- А грамотно они тебя распатронили, - сказал Феденька, оглядывая комнату.
- Маленький дети, глупый дети, совсем не там искал.
Ибрагим взял Болонку за плечи, посмотрел в глаза и сказал:
- Хлеб в шкафчике, хлеб всегда в шкафчике.
- Выпить, Ибрагим! - стонал Феденька.
Ибрагим полез в шкаф, долго возился в нем, а потом вытащил початую бутылку и разлил в два стакана.
- Ты же не пьешь! - Феденька испугался. - Тебе закон запрещает.
- Нет никакой закон, когда мальчик голодный воровал. Моя пить будет.
Авдейка положил хлеб на разодранный топчан, собрался с духом, вышел на свет и сказал:
- Простите.
- Ходите к Ибрагиму. Всегда хлеб в шкафчике.
- Спасибо.
Ибрагим встал, подозрительно покосился на Феденьку и поднял стакан.
- За победу над проклятой фашистой! Мелкими глотками он едва вытянул водку, торопливо задышал и уткнулся в рукав.
- Занюхай, - снисходительно сказал Феденька и протянул горбушку. - Мужик тоже - водки не пробовал.
Ибрагим занюхал и проводил детей. Ткнулся лицом в Авдейкину голову, хлюпнул носом и исчез. Авдейка вышел из подъезда, глубоко вздохнул, посмотрел вверх. Там горели звезды, обозначая путь неведомых и свободных миров. Очень хорошо там было.
Из окна донесся тонкий голос Ибрагима:
- Никакой закон нет! Водка есть. Моя пить станет!
Гулко и страстно рыдала вода, падая в зарешеченный сток.
- Что теперь делать? - спросил Болонка.
- Не знаю.
Пульсирующий жгут воды выбивался из бетона, стекал по двору, падал в сток и там, под городом, соединялся с другими потоками.
- Куда он? - спросил Болонка, наступив на ручеек.
- В Москва-реку. Там в набережной трубы торчат, и она из них льется. Я видел.
- А потом?
- Потом в море течет, потом в океан.
- А совсем потом? - настойчиво спрашивал Болонка.
- Потом она вроде как умирает. И из нее облака делаются. И дождь, и снег, и лед.
- А потом?
- Потом все сначала.
Болонка заплакал.
# # #
С бессвязностью рыдания звучало разнотактное биение часов, и, слушая его, Сахан отдыхал. Он сидел в душном тепле чердака, прижимая к ушам часы пленных немцев. У ног его лежал барабан с многократно ощупанным добром. Сахан думал о том, сколько выручит за часы, о деньгах, которых у него теперь много - и троим Леркам сразу не выложить, - но радости не чувствовал. Тратить деньги он не умел, да и не испытывал к этому никакой охоты. Он стремился к деньгам, чувствуя в них силу, которая вытащит его из паскудной жизни. Но теперь обладание отрезвило Сахана, и тревожная мысль выросла во весь объем его сознания.
Деньги шуршали в его руках тем, чем они и были, - бумажками, вызывая сомнение в своем могуществе. На что они? Бежать отсюда некуда: жизнь везде одна - советская, только отловят, да в колонию. А там - по-Макарински: урода кроить начнут, чтобы под всех был, чтобы уродством своим дорожил пуще жизни. Так что с денег этих? Костюм покупать? Да и в самом дорогом костюме сын Маруськи-пьяницы им и останется. Надень его Лерка, у всех сопли потекут от зависти, а на нем он - смеяться только. Эк, скажут, вырядился дурень. И откуда деньги - на похоронках наших нажил или мамаша чем подсобила?
Сахан заерзал, зачесался, почувствовал страшное опасение, что не за тем он гонялся, не в том силу искал. Ну еще пять кусков нацыганить, ну десять. И что? Сидеть на них курицей? Всю жизнь Ферапонтом промыкаться, а потом танки дарить?
Он вскочил на ноги, прошел бесшумным чердачным мусором, отбросил в темноту деньги, мешавшие рукам. Ошибся он, ошибся, не в деньгах сила. У нас кто не в чинах, а с деньгами - вор. А вор любого столба шарахаться должен. Это Кащей по глупости гоголем ходит да еще за грудки хватает. И перед ним-то ему шестерить! Тьфу! Ничего, с ним и сквитаться недолго, попомнит Сахана. А деньги - не то, не за них ломаться надо. Что же тогда? В работяги? Поломался, будет. Дальше, чем в ломовые лошади, тут не проскочишь. В ученье податься если? Насмешил. Академик Сахан, туды его мать. Вон у Феклы квартирует книжник, дистрофик белобилетный, на цыпочках ходит да на книгах спит, а по жизни - все нуль без палочки.
