ангелочков в бородУ,
И благослови их трамваи на резиновом ходу,
Благослови их синотеку,
Благослови дискогогу;
Пусть лелеют свою жизнь, как единственную ногу.
Может быть когда-нибудь кто-то из них иль их наследников
Всё-таки захочет дышать без посредников!
***
Охладел мой чай и окружающая его посуда.
Эй, Патек Филипп! Забирай меня отсюда!
Или — лучше — всунь свой Bloody Mary в эту руку мою,
И я еще попою!
Толком непроизносимые
Толком непроизносимые
И полностью околпаченные,
Чьи усилия тщетны,
А попытки стать лучше робки;
Выцветшие, оставленные,
Заброшенные, потраченные,
Принадлежащие партии
Проталкивающих пробки —
Замерли. Что-то в мире
Сдвинулось с мертвой точки,
Чем-то повеяло — невозможным,
Неуловимо.
И переставший писать
Читает новые строчки
Возникшие сами, написанные
Краем крыла херувима.
Бывает так, что жаворонок
Бывает так, что жаворонок
Или другая птица
Ляжет на ветер крыльями
Так, чтобы не шевелиться,
И парит над землею,
Вовсе не двигаясь с места —
Словно бы у нее
Каникулы или фиеста;
И до того, что внизу,
Ей нет никакого дела,
Потому что она потеряна
В Том, для чего взлетела —
И, видя это, мы тоже
Замираем, чувствуя сами,
Что Автор Полёта и Неба
Смотрит ее глазами.
Не должны ни живым, ни мертвым…
Не должны ни живым, ни мертвым,
Разве только небесному своду:
Это нами Господь целует,
Это нами — пьет воду.
Нам не видно — что будет и было,
Ни провидеть, ни оглянуться:
Лишь в кромешном сумраке плоти
Светит то, чего не коснуться,
Светит так, что из букв — слово;
И море поет волнами:
Спасибо тебе, Господи,
Спасибо за то, что нами.
Люди считают, что неба нет
Люди считают, что неба нет,
Раз его не достать руками.
В предрассветной тьме река разговаривает
С плывущими над ней облаками.
Единственный, кто слышит их разговор —
Одинокая серая птица;
И за это ей никогда
не суждено приземлиться;
У неё внутри песня,
Которая не может быть спета.
Она — единственная, кто знает
О приближении рассвета.
На севере диком растет одиноко
На севере диком растет одиноко
На горной вершине сосна;
Ветви у нее под током,
В сердце весна;
Ничего не понимая со сна,
Она выходит на родные просторы,
В кармане у нее просфоры
Из соседнего кошачьего монастыря;
Ах, сосна, это не зря!
Скоро прозвучит горизонтальный набат
И тот, кто был выхухоль, станет богат:
спляшет, споет, пройдется колесом,
И обернется летающим псом;
Взовьется в воздух как нашатырь
И направится в ближайший кошачий монастырь —
Просить прощения за представителей собачьей породы,
Бессмысленных рабов своей вздыбленной природы;
Аве, мяу! — скажет пес.
И навсегда исчерпает этот вопрос;
А сосна со своей верхотуры
Будет зачарованно читать партитуры
Песен, весен, зрелищ, хлеба
И пронизывающего нас насквозь неба;
Вот так и живется на севере диком
Всем, обвитым жимолостью и повиликом.
На площади Москвы…
На площади Москвы,
На месте Ленинграда
Стоит высокий лес,
А в нем живет отрада;
Она не знает слов,
Не принимает прений,
Она проходит сквозь
Надежд и устремлений;
В ее жилище нет
Ни выхода, ни входа;
Она одета в цвет
Заката и восхода;
В горниле древних сов
И стрекотаньи белок
Все есть. Но нет часов,
Часов у этих стрелок.
Прощай, печальный бес,
Искать меня не надо;
За этой дверью — лес,
И в нём моя отрада.
Муза, воспой мексиканский простор…
Муза, воспой мексиканский простор горделивый,
Где гуакамоле в развалинах Теночтитлана,
Спрятав мачете в изящном разрезе сомбреро,
И оседлав кровожадного старого мула,
По кесадильям гоняется за десперадо.
Раз воспеваешь, воспой и растение гуава,
Что подпирает ветвями пустынное небо;
Как я смогу на вершину гуавы взобраться,
Если вокруг беспардонно хихичат мучачи?
Как осушу пенную чашу текилы,
Если мне в рот из туманов сплошной Чичен-ицы
Жадно глядят красноглазые злобные брухо?
Муза, воспой!
А пока воспеваешь, я, быстро
Выйдя из мест, где сидят окаянные гринго,
Хлопну в руинах Паленке стакан мескалина.
ПАРИЖСКОЕ
Не совсем Алконост, и не то, чтобы Сирин —
И по всем наблюдениям не Гамаюн;
По весне появляется
Гам Полимирен;
Он прекрасен, нетрезв, безрассуден и юн.
Он считается редкой и ценной находкой;
Никогда не забудет, кто видел хоть раз,
Как по сонным бульварам неспешной походкой
Он идет в Deux Magots проводить мастер класс.
Он насмешник, аскет, вольнодумец и стоик,
Все Пизарро с Моне ему братья-друзья;
И когда ты зайдешь, чтоб найти себе столик —
Посмотри: там в углу очень может быть я.
АНТРОПОСОФИЧЕСКОЕ
Не в страх и не в осуждение будут мне эти строфы.
Я слышал, в Париже по улицам рыщут антропософы.
Узнать их просто — они одеты в железные вещи;
Манеры у них варварские, слова темны и зловещи.
Подходят ночью компанией; ни бонжур, ни привета —
И через слово ссылаются на мрачных божеств Тибета.
***
Я слышал о них многое, чего и не
