Сид похлопал меня по руке:
– Хотите стаканчик брэнди? У вас сегодня, можно сказать, что-то вроде посвящения в новый сан.
– Благодарю вас, Сид, – только мне лучше перенести обряд без успокоительного.
Биверли встал, поднял указательный палец:
– Когда-нибудь Сонарол доведут до конца. Бог сотворивший землю, положил свои сроки каждому из нас, но почему человек прежде чем умереть должен превратиться в печёное яблоко? Старость калечит всё, не только внешность. С тех пор, как Эмерих изложил мне свою идею, я всё время боюсь умереть стариком с окостеневшим мозгом. Господи, это будет несправедливо: мы бьёмся над тем, чтоб подарить человечеству такую уйму молодости, а сами не можем получить для себя ни капли. Я закрываю глаза на многое, не думайте, что я в восторге от тех людей, которые финансируют наше предприятие, но если бы я не верил, что Сонарол – это открытие не века, а тысячелетия, я давно принял бы цианистый калий.
Он набил трубку, но не стал раскуривать, положил её на стол:
– Пойдёмте, к трём часам я должен доложить Эмериху.
– Язевель, что ты делаешь?
Я оторвался от микроскопа.
– Сижу над срезами.
– Ты можешь взглянуть на часы?
Стрелки показывали девять.
– Ого! Спасибо, Клэр. Хочешь, я поднимусь к тебе и мы пойдём покатаемся на лодке?
– Лучше встретиться у фонтана, оттуда ближе. Как мило, что ты вспомнил о своём обещании.
Я долго мыл руки, впервые убившие человека. Я не досадовал и не укорял себя: меня готовили к этому, я был готов к такого рода службе. Но я не мог себе представить, что будет с Клэр, когда она узнает правду и вспомнит, сколько раз она держала меня за руки и сколько раз я гладил её волосы.
11
Мы пришли к пруду, старик-негр с широкой улыбкой снял с лодки цепь.
– Пожалуйста, пусти меня на вёсла, – попросила Клэр. – Мне что-то холодно.
Она выглядела утомлённой, я с тревогой предложил:
– Хочешь недельку отдохнуть? Я намекну Великому князю, после Виллы Клара мы с ним большие друзья.
– Это весна, – сказала Клэр. – Весной мне всегда плохо, в голову лезут грустные мысли: природа обновляется, я старею.
– Форменная старушка! – пошутил я. – Скоро на пенсию.
– Я бы пошла. Всё-таки прадеды были правы: женщина должна жить для дома, а наши учёные занятия – плачевное искажение природы… У тебя что-нибудь продвигается?
– Как у гончей, потерявшей горячий след.
Она подняла на меня широко раскрытые глаза:
– Для тебя действительно так важно найти эту патологию?
Вопрос меня озадачил:
– Что значит действительно? Разве ты не билась над тем же?
– Я чуть не разревелась, когда Великий князь решил перевести меня в парк. Мне казалось, что у Сида я двигаю науку, а в парке превращаюсь в няньку, приставленную к мумиям. Когда Великий князь сказал: "Они платят достаточно, чтобы получить право видеть вокруг себя только красивых людей", я приняла это как наказание. А теперь считаю благословением. По крайней мере, я твёрдо знаю, что если никто и не ожидает выздоровления моих старичков, никто и не торопит события. Я выполняю элементарный долг врача -стараюсь продлить существование пациентов, ничего больше.
Её слова меня сильно озадачили. Она не должна была знать о Сонароле. Не должна была!
Внешне у нас всё было устроено безупречно. Пациенты, прибывавшие в клинику в полицейских фургонах, тем же путём должны были и возвращаться после выздоровления. А полиция не могла приезжать за каждым, кто изволит излечиться. Полицейская машина забирала клиентов партиями, а пока партия набиралась, над выздоровевшими проводились тесты. В университете я сам с интересом читал рефераты Линдмана и Биверли о психике излеченных: что сохранилось у них в памяти от прежней жизни, о днях болезни, каковы перемены в характерах и как это связано с методами лечения. Для этого у нас была лаборатория Си-1. Не вина клиники, что часть пациентов – незначительная часть – умирала, не дождавшись возвращения домой. В конце концов, никто не может поручиться, что медикаменты, применяемые для восстановления психики, не подрывают жизнеспособность отдельных людей, к тому же действительно поражённых, кроме помешательства, болезнями, присущими алкоголикам и наркоманам.
Клэр могла знать, что мы иногда неосмотрительно рискуем, форсируя лечение. Если она узнала больше – это могло ей стоить слишком многого. Видимо, Сид неосторожно намекнул на кое-какие обстоятельства, но я не допускал, что он мог сказать больше.
– Если ты скорбишь печалями Сида, то самое печальное, что он всё чаще черпает мудрость на дне бутылки, – сказал я.
Она нагнулась ко мне, заглядывая в лицо:
– Не осуждай Сида. Пока ты был в отъезде, у Мэри нашли злокачественную опухоль. Язевель, они родились в одном доме, мамы катали их в колясках рядом. Они никогда не расставались, с самого рождения.
На меня в этот день свалилось чересчур много! Клэр заметила мою удручённость.
– Давай поменяемся местами. Ты засиделся в лаборатории, поработай веслами.
Она села на переднюю скамейку, укутала шерстяным платком плечи и стала такая непривычно домашняя, что я чуть не сказал: "Бедняжка Клэр! Тебе надо замуж, нужен хороший муж, детишки, дом с палисадником – только не я. Я люблю тебя, Клэр, но у этой любви нет шансов выжить. Таким как я разрешается ухаживать, женимся мы только по приказу".
– Язевель, – неожиданно сказала Клэр, – а может быть, наплевать?
Я уставился на неё.
– Уехать, освободиться… Можно махнуть в Перу, в Уругвай… Там всегда не хватает врачей.
– А дядя Джо?
– Ты ему много должен? Но разве ему не всё равно, где ты заработаешь, чтобы отдать?
– Джо страшно гордится, что я стажирую у Линдмана.
– Ну, и чёрт с ним. Бабка оставила мне немного денег, можно обойтись и без Джо…
Старик-лодочник не дал ей договорить. Он что-то кричал, подзывая нас рукой.
– Сэр, с вами будут разговаривать. С вами будет разговаривать сам Хозяин.
– Сейчас? В такое время?
– Иди, – сказала Клэр. – Я поднимусь домой, сварю кофе, я тебя буду ждать.
12
Эмерих Линдман, в тёмном костюме, сидел за письменным столом и жевал мундштук папиросы. Он получал папиросы у фирмы, закупавшей в Москве – они стоили неимоверных денег.
Между мной и хозяином был ещё круглый столик, крытый чеканной медью. Чеканка изображала сцены Наполеонова бегства из России. На столике стояла серебряная папиросница, говорили, что она когда-то принадлежала царю Николаю Второму.
Не знаю, откуда у него была тяга к русским вещам. Насколько мне известно, он не служил на Восточном фронте, родственников в России у него тоже не было. Скорее всего, стол и папиросница служили для рекламы, поскольку она требует, чтобы у каждой знаменитости были свои причуды. Вот только папиросы он курил для собственного удовольствия.
– Садитесь, доктор Рей.
Я сел в кожаное кресло с львиными головами на подлокотниках – мебель 1914 года – и поблагодарил судьбу за то, что я не пациент, намеревающийся узнать, сколько придётся платить.
– Я вызвал вас, чтобы сказать, что я вами доволен, это не так часто бывает.
Линдман говорил с угнетающей правильностью, которая выдаёт иностранца, умеющего строить предложения, но так и не научившегося думать на чужом языке.
– Я хочу задать один вопрос. Вы долго колебались, прежде чем ответить "да" господину Ханту?
– Он убедил меня сразу.
– Вы не советовались с вашей матерью?
– Я рассказал ей о предложении Ханта в самых общих чертах.
– Как вы назвали свою службу?
– Я пользовался выражением "Работа на вполне лояльную организацию".
Эмерих с интересом посмотрел на меня:
– Она не попыталась узнать больше?
– Моя мать – современная женщина, господин профессор.
– И умная, – сказал он.
Мы провели с ним две недели у моря, он ни разу не завёл речь о своих делах и не пытался расспросить меня о прошлом, хотя на Вилле Клара наверняка не было аппаратуры для подслушивания: такой баснословно дорогой санаторий не интересует тайную полицию.
– Хочу задать вам ещё один вопрос… впрочем, можете не отвечать… не имею ничего против… Вы согласились только потому, что были в затруднительном положении, или имелись другие соображения?
– Другие тоже, господин профессор. Я не видел причин, почему эта служба могла бы противоречить моим принципам.
– Очень разумная позиция, – сказал Линдман. – Вы мне сначала не понравились, вы показались мне битником, временно сбрившим бороду, но я ошибся. Я хочу предложить вам лабораторию Си-2.
Кресло подо мной провалилось. Я чувствовал себя, как тот капитан, которого Бонапарт произвёл в генералы.
13
– Что он хотел? – спросила Клэр.
Я сел напротив и стал смотреть на неё, как в тот первый день.
Я смотрел на неё и молчал, сколько было возможно, а потом сказал:
– Он посылает меня за границу.
