– Если я правильно понял, у католической миссии не слишком много шансов стать центром притяжения для местного населения.
– Вот именно. Туда, если и ходят, то потому, что миссия заменяет кино и театр, а главное, магазин, торгующий в кредит. У вас будет хорошее прикрытие.
Я попробовал рыбу – она была полусырая и отдавала соей.
– Есть люди, которые годами не могут привыкнуть к здешнему климату, -участливо заметил капитан. – Но где ещё вам будут платить столько же?
– Мой шурин поехал к Уэстморленду, ему платили 70 долларов за вылет, и его сбили над Хайфоном. Нэнси осталась с годовалой дочкой.
– Тут мы ведём себя иначе. Они начнут ещё не скоро.
– Но всё-таки начнут?
Локк удивился:
– А как вы думали? Копните глубже, может, из ста наших политиков вы и наберёте десяток, которые даже втайне не думают, что нам придётся убираться. Всё дело в том, кого мы тут оставим после себя: красных или националистов? Посмотрите вокруг: базар затоплен нищими. Самым везучим удаётся заполучить место на сампанке, в которую у нас сели бы разве что самоубийцы. А город -это всего лишь оазис, дающий весьма смутное представление о пустыне. Им нужна земля, нужна хотя бы горсть риса на завтрак, обед и ужин. А что мы можем предложить? Прелести многопартийных выборов и жевательную резинку, пусть даже местного производства? Азия будет красной или полосатой, как вам угодно, но без нас.
18
– Пойдёмте пешком, – предложил капитан, – вам нужно больше двигаться и глубже дышать – это помогает. И потом, я хочу выпить: заглянем в хилтоновский бар на крыше.
Мы выбрались из толчеи и переулком вышли на главную улицу. Вдоль тротуаров стояли полицейские и солдаты, по асфальту катил "линкольн", широкий, как авианосец. По бокам стрекотали мотоциклы.
– О, вам везёт! – сказал Локк. – Первый день в столице, и лицезреете самого президента.
Я не сразу разглядел в огромном кузове щуплого старичка в тёмных очках с каким-то блюдцем на груди.
– Наконец-то ему дали вожделённый орден! – капитан был явно недоволен. – Вы видите того мужчину, рядом с президентом? Наш посол. Теперь он провожает его превосходительство домой и раскланивается на все стороны. Церемонии – пагубная страсть здешних властей, никак не могут забыть, что являются дальними родичами сиамских императоров, а те имели по триста жён и по сорок титулов. Сам старик ничего не стоит, не больше, чем суфлёр в кино, но я знаю парней, которым поручена его безопасность: я им не завидую. Я бы категорически запретил возить напоказ такие мишени, но эта кукла обожает парады. Ему хотели дать "Крест за заслуги", а он потребовал чего-нибудь побольше – крест показался ему слишком маленьким. Сами они заказывают для себя ордена с суповую тарелку, пришлось откопать что-то похожее…
Локк не договорил. Из-под верёвки, которую держали солдаты, вынырнул человек в оранжевом хитоне, выбежал на середину улицы, вылил на себя что-то из кувшина и поднёс спичку.
– Давайте уходить! Быстрее! – скомандовал Локк. – Сейчас начнётся свалка – полиция будет разгонять толпу, нас могут затоптать.
– Но он горит! – закричал я.
Капитан пожал плечами.
– Спектакль рассчитан на нашего посла. Они превращают себя в живые факелы из протеста против войны во Вьетнаме. Азиатский фанатизм, помноженный на наивность.
Раньше я только знал, что человек способен от ужаса обвисать, точно проколотая шина, превращаться в ничто, как хирургические перчатки, упавшие в кислоту. Теперь я видел, как страх убивал нашего посла – его лицо из белого стало серым, как маска Фантомаса, а он всё не догадывался сесть.
– В первый раз меня просто вывернуло наизнанку, – признался Локк, – а потом я понял: не надо стоять слишком близко. Жаль Уоррена, ему может крепко влететь – мы не прощаем, когда охрана даёт такого маху.
Он ещё долго не мог успокоиться: они были с Уорреном друзьями. Мы уже летели в Тха-Калор, когда Локк сказал:
– Во всяком случае, азиаты умеют умирать без лишних слов. Вам будет легче, чем у Линдмана.
19
Я увидел миссию святой Лауренсии в полдень 15 февраля, когда вертолёт уже почти коснулся земли. Миссия была хорошо упрятана в джунглях, только с реки открывался коридор ярдов в сто: бамбуковая набережная, белая колокольня с крестом и памятник на могиле первого миссионера – железное распятие в рост человека.
Прилёт машины не вызвал оживления. Набережная оставалась безлюдной, если не считать отца Дрю, который встречал меня, и двух парней в трусиках, которые встречали мой багаж.
Отец Дрю повёл меня по своим владениям. За церковью стояла школа -приземистое строение под лиственной крышей. В классе сидело восемь ребятишек, отец Джосия показывал им диафильм о распятии Христа. Лицо Иисуса было круглым и желтым.
– Мы не хотим, чтобы у них сложилось впечатление, будто Всевышний -европеец, – пояснил отец Дрю.
Я кивнул. Мне вспомнилось, как мы с Клэр ходили в негритянскую церковь слушать проповедь Мартина Кинга. Там над алтарём возвышалось распятие – у Спасителя были толстые губы и курчавая голова.
– Видишь, – шепнула Клэр, – всё равно мы все молимся только своему богу.
– На ночь дети уходят, – продолжал Дрю. – Мы даём им с собой лепёшку, для многих семей – это единственная еда в сутки. В этих местах хронический неурожай.
Он показал мне также лазарет. Там лежало человек десять – у всех отчётливые симптомы авитаминоза. Два монаха в чёрном, подоткнув рясы, мыли пол.
– По воскресеньям здесь бывает более людно, – сказал Дрю. – Иногда приходят тридцать – сорок крестьян из окрестных деревушек: им нравится, как отец Джоссия играет на фисгармонии.
– Вы давно служите здесь?
– Ещё с довоенного времени, с самого основания миссии. Я обучался здесь.
– Вы, очевидно, пошли на большую жертву, когда согласились присоединить к святой Лауренсии нашу Си-2?
Дрю даже не остановилися, ответил на ходу:
– Вам было бы чересчур трудно начинать на пустом месте. В этих краях невозможно скрыть ничего нового, а старое уже не вызывает любопытства.
За лазаретом росли мохнатые деревья с широкими листьями. Надо было пригнуться и пройти под ветвями, чтобы оказаться у ограды из колючей проволоки. За проволокой снова простирались джунгли – кусты и какая-то трава, высокая, точно маис.
Мы прошли вдоль ограды, нырнули в просвет среди травы – тяжёлые ворсистые листья липли к одежде – и вышли на площадку рядом с часовым. Дальше, за проходной, виднелись алюминиевые домики, похожие на вагоны, и несколько строений из гофрированного металла.
Майор Танарат ожидал меня возле калитки.
– Дальше я не пойду, – сказал Дрю. – Мы встретимся вечером, если вы не откажетесь заглянуть в трапезную.
Он поклонился и оставил нас.
– Миоонеры живут вне проволоки? – спросил я.
– Миссионеры живут здесь.
Танарат был в рубашке с короткими рукавами, в шортах, пистолет висел у него на животе, как у парней, которые обучали нас в школе у Тиллоу. Я знал, что майор совершенствовался там же, где прошли курсы мои инструкторы и Джо, а это было старейшее заведение такого рода, и оно имело свои традиции. Но Танарат взял не больше и не меньше, чем хотел: топор наскочил на железо. Майор был иностранцем, а значит – силой, потому что за его спиной стояло государство, с которым нам очень важно быть в хороших отношениях, а перед силой у нас самое большое почтение, и те, кто правит нами, отступают только перед силой. Разумеется, если человек способен проявить её. Я видел нескольких азиатских офицеров, вышедших из наших школ: они даже между собой говорили на нашем языке, и вы за милю могли определить, кого он изображают: техассца или парня из Монтаны. Танарат прошёл через нашу цивилизацию, как нож проходит сквозь масло. Я вздохнул с облегчением. Нет ничего глупее, чем умирать в обществе карикатур.
– Вы будете жить в доме №25, – сказал майор. – Я поставил для вас вентилятор и стол. Писать можете спокойно. Отсюда ничего не исчезает, людей я подбирал сам. Одного пристрелил.
Я вспомнил Тиллоу: "Политика делается тремя способами, – говорил он. -Первый – это война на поле брани, второй – деятельность дипломатов, включая легальный шпионаж через атташе и прессу. Третий будете осуществлять вы. Не пытайтесь рассказывать о своей работе даже жене после двадцати лет счастливой жизни: в глазах порядочного общества наша служба выглядит грязной и презренной. Мы мечены чёрным мазком на лбу, как каста неприкасаемых в Индии или Японии. Вы никогда не сможете признаться, что держали в своих руках судьбы дивизий или государств, и вас никогда не украсят орденом в присутствии родственников и корреспондентов. Нас посвящают в тайны без свидетелей и повышают в чине среди своих, а когда мы умираем, все обстоятельства остаются засекреченными. Но вы сами избрали эту жизнь и не жалейте: правительства, дипломатия, военные – не больше, чем вершина айсберга, сверкающая и ослепительная, но она не продержится над водой и часа, если под ней растает основание – мы, невидимки".
