Взмахнула в воздухе рукой и заколыхалась в смехе: Хе, хе, хе…
Класс стонет от смеха.
— И вот, значит, публика собралась на футуристов, ждет полчаса, час, начинает волноваться, требует, чтобы, следовательно, начинали. И вот тогда на сцену выходят раскрашенные футуристы: Маяковский в желтой кофте, Бурлюк со звездой на лбу… Садятся за стол, пьют чай, публика удивляется, что же это такое…
Фатя наклоняется к ученикам, вытягивает вперед руку с указательным пальцем вверх:
— Вы понимаете, пьют чай, а?
Она выпрямляется и колыхается.
— Ну, наконец, Бурлюк выступает и излагает свои взгляды на искусство. Ну, тут публика вынимает все, что у нее есть, и бросает в них, хе, хе, хе! Назавтра в газетах: скандал. Им только это и надо. Публика к ним валом валит, как же, скандал.
Теперь уже смеются надо всем: и над футуристами, и над Фатей.
У нее легко и бездумно рождаются афоризмы.
Двое разболтались между собой, Фатя листает книгу, потом спокойно заявляет:
— Разве вы не видите, как у меня негодование против вас горит.
Как-то класс расшумелся, пока она рылась в тетрадках; не поднимая головы:
— Сядьте, то есть замолчите!
Шпрингу, который опоздал и оправдывается:
— Я пришла, вы пришли, идите вон!
Позднякову, плохо отвечавшему:
— Сядьте на место и говорите чушь!
— Никакого ничего, — кричала она, когда все подряд плохо отвечали.
На ее многократное объяснение «воинствующего гуманизма» ответили своим афоризмом: «Просто гуманизм – если любишь папу и маму, а если еще и бабушку, то это уже воинствующий!»
Обидчивый Колесов запоминал все нанесенные ему Фатей обиды.
На ответе по «Обломову» она спросила, какого цвета были у Захара панталоны и сюртук. Он озлобился и заупрямился. Она подытожила:
— Вот не знала, что ты такой ленивый да безалаберный.
Поставила единицу и обещала не спрашивать всю четверть.
Поставила двойку за биографию Горького: всё рассказал, но не привел дословно цитат. Поставила тройку за четверть. Хотел нагрубить после уроков, но не дождался, плюнул и ушел.
Фатя ведет еще и логику. Недавно поставила ему пять, а на другой день двойку: она пришла в класс без журнала, вызвала вне очереди. Результат ясен.
Он начал приспосабливаться: сочинение по «Делу Артамоновых» писал просто и ясно, использовал записанные мысли Фати. Она похвалила:
— Вот Колесов написал хорошее сочинение, чуть не на пять. Очень приятно.
Но поставила четыре.
Периодически она поднимается со своего места и, поглаживая и поправляя что-то на животе – ее характерный жест – начинает ругать класс за лень, ругать серьезно и в то же время удивленно улыбаясь и широко открыв глаза.
Иногда на него вдруг находило:
— Какого черта и сколько еще времени я буду сидеть здесь, слушать глупую болтовню глупой старухи – о, черт!
Однажды случилось страшное: Фатя обнаружила в журнале две большие кляксы против фамилий Терентьева и Герасименко, там, где стояли их двойки.
Она начала тихо:
— Какое отвращение вызвали у меня эти поступки, — обращаясь к подозреваемым, кто это сделал?
— У меня стояла одна двойка, а не две, — сказал Герасименко.
Немного поспорили. Терентьев изобразил невинного младенца:
— Я ничего не делал.
Фатя заходила между партами, повысила голос на Терентьева:
— Вы нахал, мало того, вы наглый нахал, да, наглый нахал.
Гускин с места вставил недовольным голосом:
— Может быть, это кто-нибудь нечаянно сделал.
Началась душераздирающая сцена: Фатинья вспылила и кричала таким голосом, какого класс от нее раньше не слышал.
— Нечаянно! — орала она Гускину, — я вот вам по физиономии дам и скажу, что нечаянно!
Эти слова с вариациями она кричала минут пять.
В это время Зиновий шептал Гускину:
— Она тебе даст, ты отвернешься, я надбавлю, ты и не заметишь.
— Сегодня же собрать комсомольское собрание! — кричала Фатинья, сидя за столом и стуча по нему кулаками, — и обсудить! Комсомольцы!
Затем она закрыла лицо руками, на лице и за ушами выступили красные пятна. Так все долго сидели тихо. Наконец она обратилась к старосте слабеньким, даже умоляющим голосом:
— Пойдите, принесите мне холодной воды, пожалуйста.
Староста, «академик», побежал, вдогонку полетели советы:
— В столовой бери, да скорей, скорей.
Посидели еще, она сказала тем же слабеньким голосом Терентьеву и Герасименко:
— Останьтесь со мною после уроков, мы поговорим. Вы мне дадите слово, что это не повторится до окончания школы. Иначе я не смогу с вами работать. Ведь об этом только сказать директору или завроно, вас сразу же отчислят. Как ту девушку за поставленную ею четверку за три дня до экзаменов.
Появилась вода, она выпила.
— Употребим хоть остальное время на пользу. Ну, хорошо, на сей раз оставим это дело в классе, не передадим его дальнейшему обсуждению и голосованию.
Герасименко встал, бормотал что-то о том, что он дает комсомольское слово, что комсомольское-то слово ведь не нарушить и т. п. О Терентьеве позабыли, на том дело и кончилось.
Следующий спектакль был по поводу годовых сочинений. О, как она кричала! Оказывается, она страшно рассердилась на сочинения с «трескучими фразами». Разбросав сочинения по столу, она нашла то, что искала и, потрясая сочинением Фишмана в воздухе, стала кричать:
— Вы посмотрите, как он начинает: «Горький – основоположник пролетарской литературы», — она прочитал это, пародируя высокий, торжественный тон, растянуто и важно.
Так же она читала дальше.
— Вы подумайте, а, нет, вы только подумайте. Ну к чему все это? Ведь явно списано… списано… списано, — говорила она с чувством твердой уверенности, — и ведь ничего конкретного, ничего не знает, чего-то написал там, в эмпиреях витает.
Она показала рукой в воздухе, где это и как это – в эмпиреях.
— Ведь это же безмозглый дурак, безмозглый дурак, чтобы взять и написать этакое, чтобы наскрипеть там чего-то.
Показала пальцами щепотку, повела в воздухе, объясняя, как это – наскрипеть.
В тех же тонах она прочитала еще одно сочинение.
— Вот, мальчики, до чего доведете, вот взяла бы, откусила бы этому голову и выбросила бы в кусты… откусила бы и выбросила.
Повторила еще несколько раз, а потом и сама рассмеялась, заколыхалась животом, положила руки на живот, поправляя на нем пояс; все лицо изменилось от смеха.
— Ну, а вот сочинение, которое написано так, как следует писать сочинение. Это работа Гаврилова. Это не отличная работа, но вот сразу видно, что писал то, что он знает, писал, не мудрствуя лукаво.
Немного спотыкаясь в словах, прочитала полностью сочинение «артиста»:
— Вот написано так, как надо, просто, ясно, не забираясь в эмпиреи.
Нашла на столе еще одно сочинение:
— Вот вам работа Колесова, — теперь она говорила спокойно, — это тоже так вот, не совсем… тут фразы не совсем гладкие, но ведь пишет то, что он знает. Вот, вот, — тыкает пальцем в сочинение, — вот видите, мысль и сразу доказательство на примере. Ну, вот дальше просто, ясно, понятно написано.
И она разводила руками, как бы удивляясь чему-то. Она не дочитала до конца, и он был рад, что не дошла до сравнения монолога Сатина с фортепьянным концертом Чайковского – опасался насмешек за высокопарность.
Перейдя к сочинениям на вольную тему, она опять с издевкой читала сочинение Шпринга. Он дал краткую историю страны за последние тридцать лет.
— Хы, вы подумайте: «когда Сталина отправляли в ссылку, он, не задумываясь, бежал оттуда». А? Вы подумайте, «не задумываясь», как только прислали его, он сразу, не задумываясь ни о чем, так таки и бежал… А почему Шпринг взял эту тему? Да потому, видите ли, что он поэт…
На перемене комсорг Рэд сказал ей, что Шпринга она, пожалуй, напрасно обидела, сочинение, конечно, плохое, но нужно было поберечь его самолюбие. Сказал вежливо, она уже успокоилась:
— А вы, мальчики, подумайте, как вы меня обидели своими сочинениями.
Похлопывая Рэда по плечу:
— Ничего, ничего, все будет хорошо.
Фатинья задала любопытную тему домашнего сочинения: что видит падающая снежинка? Зачитала лучшее: чувствительную сказку в духе Андерсена о том, сколько хорошего в природе и людях снежинка увидела. Написал «академик». У Колесова – белая зависть. У него и у других снежинка увидела в окнах дома только скучное и дурное.
Зунька, обычно иронически беззаботный, иногда сбивается на суровость:
— Фатинья должна учить не литературоведению, она должна научить Сережу Иванова и других любить литературу.
Колесов промолчал, но засомневался: разве этому можно научить? Не само ли по себе это приходит?
Учительница математики Нина Федоровна – женщина изящной нордической худобы наподобие Марлен Дитрих из трофейных фильмов. Легко обижается, «всегда права». Нередко делает ошибки, но никогда их не признает. Неточно сформулировав вопрос по теореме, на возражения ученика отвечает:
