26Платонов С. Ф. Лекции по русской истории, стр. 690.
27Флоровский Георгий, прот. Пути русского богословия. Париж, 1937, стр. 128.
28Доусон К. Г. Боги революции. СПб., 2002, стр. 276 — 277.
29Флоровский Георгий, прот. Пути русского богословия, стр. 128.
30Цит. по кн.: Волков Е. В., Конюченко А. И. Русские императоры XIX века..., стр. 47.
31Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I. М., 1999, стр. 146.
32Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 112.
33Там же, стр. 142.
34Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I, стр. 179.
35 Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 58.
36 Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I, стр. 148 — 149.
37 Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 111 — 112.
38 Цит. по кн.: Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I, стр. 190.
39Цит. по кн.: Флоровский Георгий, прот. Пути русского богословия, стр. 134.
40Тарасов Д. К. Император Александр I. Последние годы царствования, болезнь, кончина и погребение. Пг., 1915, стр. 108, примеч. 1.
41Шильдер Н. К. Александр I. Т. 4, стр. 132 — 134, 140.
42Цит. по кн.: Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I, стр. 190.
43«Русский архив», 1867, стр. 1037.
44Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе. — В кн.: «Державный сфинкс». М., 1999, стр. 299 — 301.
45 «Русский архив», 1882, кн. 2, стр. 161.
46Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: «Державный сфинкс», стр. 292 — 293.
47Платонов С. Ф. Лекции по русской истории, стр. 681.
48Пушкарёв С. Г. Россия 1801 — 1917. Власть и общество. М., 2001, стр. 25 — 26.
49Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: «Державный сфинкс», стр. 374.
50Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 324.
51Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары… — В кн.: «Державный сфинкс», стр. 294.
52Шильдер Н. К. Император Александр I… Т. 4, стр. 58 — 59.
53Там же, стр. 354.
54Волков Е. В., Конюченко А. И. Русские императоры ХIX века…, стр. 83 — 84.
55Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары... — В кн.: «Державный сфинкс», стр. 355.
"Это не литературный факт, а самоубийство"
По совпадению, какие часто подбрасывает жизнь, одновременно с редакционным чтением статьи А. С. Кушнера я получила письмо из поселка Ферзиково Калужской области — от моей давней корреспондентки, яркого самодеятельного литературоведа Серафимы Алексеевны Марковой. Она среди прочего пишет: “Вот тот первый арест Мандельштама из-за стихов — „усищи”, „сапожищи” — ответ не мстительного „кремлевского горца”, как клеймят его либералы, и не государственного деятеля <…> Было, конечно, и это. Но был еще и просто человек, в котором было оскорблено, может быть, самое главное”. Из этой выдержки видно, что сюжет “Сталин и Мандельштам” жив и актуален для многих вдумчивых “непрофессионалов”, отчасти захваченных к тому же нынешней лукавой тенденцией к очеловечению “великого друга и вождя”. Надеюсь, что читатели, подобные С. А. Марковой, найдут в “расследовании” Александра Семеновича Кушнера ответы на многое из того, что их волнует.
И. Роднянская.
Кушнер Александр Семенович — поэт, эссеист. Родился в 1936 году. Автор многих поэтических книг. Лауреат российских и международных премий, в том числе Российской национальной премии “Поэт” за 2005 год. Постоянный автор “Нового мира”.
Это стихотворение и сегодня производит ошеломительное впечатление. Сколько опубликовано статей и книг с документальными, мемуарными и прочими свидетельствами сталинских злодеяний, а стихотворение все равно не потускнело — страшное, бескомпромиссное, исполненное отвращения к вождю. Убийственное и самоубийственное. Мандельштам, конечно, знал, что делает, когда его писал, тем более — когда читал близким и чужим людям. Человек, решивший свести счеты с жизнью, обретает неслыханную, головокружительную свободу, дышит ее высокогорным, разреженным воздухом перед смертью. Такую свободу ощутил Мандельштам, она проявляется в его поведении после написания этих стихов, в том числе — и в самом факте чтения их разным людям: разумеется, жене Надежде Яковлевне, но также и ее брату Евгению Хазину, своему брату Александру, Б. Кузину, Э. Герштейн, В. Нарбуту, Ахматовой, ее сыну Льву Гумилеву, Пастернаку, В. Шкловскому, С. Липкину, Нине Грин, Г. Шенгели, С. Клычкову, Н. Харджиеву, А. Тышлеру, А. Осмеркину, М. Петровых. Здесь перечислены 18 человек, среди них замечательные поэты, художники, любимые нами, ученые, писатели, вообще люди искусства, в том числе совсем молодые. Читал им — значит, был уверен в сочувствии и понимании, — и оно наверняка было. Искать среди них доносчика не хочется и не следует; любая тайна, ставшая достоянием такого количества людей, перестает быть тайной: запоминаются хотя бы несколько строк и под страшным секретом передаются друзьям и знакомым. А кроме того, наверное, Мандельштам читал эти стихи еще кому-то, кто здесь не назван. Счастливое головокружение, овладевшее им, проявилось и в том, что он, как человек, уже решившийся на самоубийство, в апреле 1934 года, по приезде из Москвы в Ленинград, в “Издательстве писателей” дал пощечину Алексею Толстому: “Вот вам за ваш „товарищеский суд”” (суд состоялся в сентябре 1932 года). Ахматова вспоминала, что в феврале 1934 года в Москве, на прогулке, он ей сказал: “Я к смерти готов”. Тогда же он обзавелся лезвием безопасной бритвы, засунув ее в каблук своего ботинка, — через несколько месяцев попробует им воспользоваться на Лубянке.
Хочется понять другое: как и зачем Мандельштам написал эти стихи?
Самый простой ответ: написал из ненависти к Сталину и советской действительности 1933 года. Но такой ответ представляется слишком общим. Не один Мандельштам, многие его современники, и писатели в том числе, испытывали к вождю и происходящему в стране примерно те же чувства, достаточно назвать Б. Пильняка, Е. Замятина, Ахматову, М. Булгакова, Пастернака, К. Чуковского, Андрея Белого, М. Кузмина, Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума и т. д. Недаром в стихотворении сказано: “Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны…”
(Но та же Ахматова, написав “Реквием”, засекретила его, читала лишь нескольким проверенным друзьям, с величайшими предосторожностями, так, чтобы стихи до “всеслышащих ушей” не дошли.)
Объяснить гибельный поступок поэтической пылкостью и импульсивностью можно, но трудно: Пушкин свои “возмутительные” стихи писал и читал в двадцать лет (при царе куда более либеральном, чем Николай). Мандельштаму — сорок три года.
Разумеется, гнетущее впечатление на всех в начале тридцатых произвела сталинская коллективизация. Мандельштам, объясняя следователю причину своего гибельного поступка, говорил: “К 1930 году в моем политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Мое восприятие этого процесса выражено в моем стихотворении „Холодная весна...”” (из протокола допроса от 25 мая 1934 года). Эти стихи 1933 года, где упоминаются “тени страшные Украйны и Кубани”, он записал по памяти для следователя. Но то же самое увидели и поняли многие не хуже и даже раньше Мандельштама. Например, Н. Клюев, П. Васильев, С. Клычков… А Пастернак, например, включенный в писательскую бригаду, побывал в 1930 году в деревне и потом рассказывал: “То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел”.
Мандельштам не заболел. “Холодную весну” он написал в Москве, вернувшись из Коктебеля, в котором жил после посещения Старого Крыма — в писательском Доме творчества, где сидел в столовой за одним столом с Андреем Белым, угнетая его литературными “умными, нудными, витиеватыми разговорами с подмигиванием” (Андрей Белый в письме к Федору Гладкову). Больше всего раздражали Андрея Белого разговоры о Данте (о нем писал в это время Мандельштам) и невероятное произношение Мандельштамом итальянских слов. Мы знаем и на своем опыте: могут происходить катаклизмы, теракты в Москве, Израиле или Беслане, наводнения в Индокитае, а мы будем сидеть за столом, вести умные разговоры и “чай пить”.
Требовалось объяснить причины, побудившие написать антисталинское стихотворение, и Мандельштам, возможно по подсказке следователя, назвал наиболее понятную — и подтвердил ее стихотворением о Старом Крыме. А в 1935 — 1937 годах он во многих стихах будет писать о “великих переменах” в народной жизни к лучшему, и конъюнктурными эти стихи никак не назовешь — слишком они мандельштамовские, слишком горячие: “…Я не хочу средь юношей тепличных / Разменивать последний грош души, / Но, как идет в колхоз единоличник, / Я в мир вхожу — и люди хороши. / Люблю шинель красноармейской складки…” (1935), “Много скрыто дел предстоящих / В наших летчиках и жнецах, / И в товарищах реках и чащах, / И в товарищах городах...” (“Средь народного шума и спеха…”, 1936), “Я кружил в полях совхозных — / Полон воздуха был рот — / Солнц подсолнечника грозных / Прямо в очи оборот…” (“Ночь. Дорога. Сон первичный…”, 1936).
