Распорядители церемонии возвращаются к троим растерявшимся, берут их за плечи, без грубости, впрочем, ставят, как надо. И смертники, кажется, помогают карателям — стараются понять, чего от них хотят, и повинуются. Можно подумать, они на похоронах. Так и есть, на своих собственных.
«Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать…» Пленные выстроены в три ряда; тот, кто считает, пересчитывает тех, кто будет расстрелян, пока не дойдет его черед. «Нет, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать».
Ему не сосчитать. Эрнандес собрался было обернуться и назвать ему точную цифру. Но это не двадцать, не девятнадцать — семнадцать. Эрнандес молчит. Еще кто-то произнес какое-то слово: «умереть», кажется. «Хватит, — отвечает другой голос, — не нуди, есть кое-что похуже…»
Лишь бы это не оказалось сном, лишь бы не пришлось начинать все сначала!..
Скоро ли они кончат расставлять этих смертников перед дулами наведенных винтовок, как перед объективом фотографа на свадьбе?
Толедо сияет в пронизанном светом небе, трепетно жмущемся к вершинам гор над Тахо; Эрнандес познает, как делается история. Снова в этой стране женщин в черном поднимается вековечная вдовья рать.
Что значат слова «душевное благородство» при акции, как та, что совершается сейчас? А слово «великодушие»?
Кто расплачивается?
Эрнандес жадно вглядывается в глинистую почву. Добрая безвольная земля! Отвращение и тревога свойственны только живым.
Самое ужасное в этих смертниках — их мужество. Они покорны; но они не пассивны. Сравнение с бойней — нелепость! Людей не забивают — приходится взять на себя труд убить их. Эрнандес думает о Прадасе, о великодушии. Трое смертников стоят наконец лицом к карателям: можно фотографировать. Великодушие — это быть победителем.
Залп. Двое валятся в ров, третий падает наземь. Один из организаторов смерти подходит к упавшему. Спихнет ногою в ров? Нет, наклонился, тянет за руку и за ногу, тело тяжелое (здесь небольшой взгорок): от этого убитого до последней минуты сплошные неприятности. В ров его. Долго еще все это будет продолжаться?
Люди привыкли: те, кто справа, — убивать, те, кто слева, — принимать пули. Три новых силуэта там, где уже перебывало столько других, и пейзаж в желтоватых тонах: закрытые фабрики, разрушенные замки — обретает кладбищенскую вековечность — до скончания времен трое людей, непрерывно сменяющих друг друга, будут дожидаться своей пули.
— Вы земли хотели! — кричит кто-то из фашистов. — Вы ее получили!
Один из трех смертников — трамвайный кондуктор: под солнцем поблескивает залосненный люстрин на правом плече пиджака, который обрек его на смерть. Кондуктор больше не протестует. Он ждет. Как остальные двое, он стал так, как поставили его каратели, не сказав ни слова. «Плевал я на вашу политику, сучьи дети!» Тем же движением, каким поднимают винтовки, он поднимает кулак в приветствии народного фронта. Это малорослый, тщедушный человек, похожий на черную маслину.
Эрнандес глядит на его руку, пальцы которой, не пройдет и минуты, вопьются в землю.
Каратели медлят — не под впечатлением от его жеста, а в ожидании, когда этого смертника призовут к порядку — сначала к тому, что установлен для побежденных, затем к тому, что установлен для мертвых. Подходят трое распорядителей. Кондуктор смотрит на них. Стоит не шевелясь, врытый в свою невиновность, словно кол в землю, смотрит на них с давящей и непрощающей ненавистью, уже потусторонней.
«Если бы он выжил…» — думает Эрнандес.
Не выживет, офицер выстрелил в упор.
Трое следующих сами становятся перед рвом. Подняв кулаки.
— Руки по швам! — кричит офицер.
Три смертника пожимают плечами, не опуская кулаков. Офицер наклоняется, завязывает шнурок ботинка. Три человека ждут. Офицер распрямляется, в свой черед пожимает плечами, командует: «Огонь!»
Еще трое, среди них Эрнандес, становятся надо рвом в запахе нагретой стали и развороченной земли.
Часть вторая. Мансанарес
I. Быть и действовать
Глава перваяАранхуэсский[88] вокзал был забит обезумевшей толпой беженцев из Толедо, бойцов с фронта Тахо, при которых не было винтовок, остатками эстремадурских крестьянских батальонов. Словно листья, которые ветер сначала взвихрит столбом, а потом разнесет в разные стороны, люди, пометавшись по вокзалу, разбредались по парку, где под каштанами доцветали темно-красные розы, или мерили шагами — как душевнобольные больничный садик — аллеи королевских платанов.
Жалкие остатки республиканских отрядов с громкими названиями — «Непобедимые», «Красные Орлы», «Орлы Свободы» — слонялись, топча ковер из опавших цветов — такой же толстый, как в других краях — ковры из сухих листьев, — размахивая руками, волоча за собою винтовки, словно собак на поводке, и останавливались, прислушиваясь к канонаде, все близившейся к тому берегу реки. В промежутках между разрывами, заглушаемыми плотным слоем увядших цветов каштана, слышался звон старинного колокола.
— Звонят в церкви? Это сейчас-то? — спросил Мануэль.
— Больше похоже на садовый гонг, — ответил Лопес.
— Это со стороны вокзала.
Теперь колоколу вторили еще колокола и колокольчики, велосипедные звонки, автомобильные сирены и даже звяканье кастрюль. Все, что уцелело после гибели революционного миража: сабли, полосатые пончо, наряды, скроенные из портьер, охотничьи ружья и даже последние мексиканские сомбреро — сходилось из закоулков парка на зов этого тамтама, скликавшего племена.
— Только подумать, что по крайней мере половина — храбрецы… — сказал Мануэль.
— Все-таки, — бормотал Лопес, — здорово, черепаха: ни в один бюст не пальнули!
По всему парку знаменитые гипсовые бюсты, розоватые от отсветов старого кирпича, красовались, целые и невредимые, под сказочными платанами. Мануэль не смотрел на них. Карнавальное шествие, пестрое и суетливое, словно стая диковинных птиц, вывезенных из Америки инфантами для их аранхуэсского сада, мчалось к вокзалу под кирпичными аркадами, в розовом свете, заполнявшем королевские аллеи.
Идя вместе со всеми на звон колокола, Мануэль и Лопес все отчетливее различали слово «локомотив». «Ни в коем случае нельзя пускать их в Мадрид!» — подумал Мануэль; ему нетрудно было представить себе, как подействует появление десяти тысяч деморализованных людей, готовых распространять самые дикие небылицы, и это сразу же после сдачи Толедо, в тот момент, когда Мадрид из последних сил организует оборону.
Теперь они были возле самого вокзала. «Дрид-Мадрид-дрид-дрид», — стрекотало со всех сторон, словно хор вошедших в раж цикад.
— Поскольку сами слиняли, пойдут болтать, что мавры непобедимы, — сказал Лопес. — Само собой, у мавров и вооружение лучше, и все такое, а как же иначе оправдаться, что слиняли!
— Они слиняли, потому что у них не было командования. До этого они дрались не хуже нас.
Мануэль думал о Барке, о Рамосе, о товарищах с бронепоезда, о фронтовиках Тахо. А еще о старом профсоюзном активисте, он нес знамя на одной демонстрации, дело было несколько лет назад: демонстрантов остановили многочисленные наряды полиции, но они добились права продолжать марш при условии, что свернут знамена. «Свернуть знамена!» — прокричали организаторы. У Мануэля голос был очень громкий. Он крикнул еще раз, и тогда старик, взглянув на него, без слов, одним только выражением лица, объяснил ему с предельной четкостью: «Ладно, раз надо, так надо, но чем медленнее, тем лучше… Тебе еще учиться и учиться, мальчик…» И Мануэль не забыл урока. Далеко не всегда виноваты одни и те же. Слишком много воспоминаний и доказательств верности связывало Мануэля с рабочим классом, эта связь выдержит любое испытание на прочность, даже в случае коллективного безумия, таких же опасных, как этот.
— Труднее всего оставаться с друзьями не тогда, когда они правы, а тогда, когда они не правы…
— Давай попробуй!
Бородач, похожий на Негуса, отраженного в удлиняющем зеркале, забрался на крышу лимузина, стоявшего у вокзальных дверей. Здание вокзала, его коридоры и залы ожидания были набиты битком; на перронах не нашлось бы места для ребенка; и над всем этим — огромные деревья площади.
— Умеет кто-нибудь водить локомотив? — орал бородатый. — Есть поезд. Есть локомотив. Все есть.
Внезапная тишина. Все ждали спасителя.
— …казапускать… казапускать…
— Чего?
— Казапускать.
Бормочущего невидимку вытолкнуло, вынесло к лимузину, под восторженные вопли он тоже забрался на автомобиль.
— Как запускать… Я знаю, как запускать…
Это был тщедушный вертлявый человечек в очках, лысоватый.
— Честно предупреждаю: могу вести, только осторожно.
