К нему уже со всех сторон, привлеченный шумом падения дерева, бежал народ. Но Чеслав никого не замечал.
Он смотрел в сторону, где еще совсем недавно рос упавший дуб. Там с топором в руке стоял Стоян.
А может, младой чужак Луций на Зоряну тоже глаз положил? Он ведь, сказывают, до девок ох как охоч был. Вон и у Хрума в городище из-за Желани едва до его погибели не дошло. А тут мог Зоряну присмотреть. Кто ж такую красу не приметит? Вот Стоян его и порешил, а заодно и товарища его старшего... Только тогда к чему тут смерти остальных?
Нет, как-то не сходятся эти тропки-дорожки... Или все же сходятся, да ему пока неведомо, в каком месте?
А слова Мары о том, что ему якобы уже открылась тайная причина тех смертей... Сколько ни старался, ни силился припомнить, ничто путное на ум не шло.
Обо всем этом Чеслав думал, лежа на сеновале, куда забрался сразу после прихода в городище с рубки в лесу. Болеславе и Кудряшу было строго-настрого наказано никому не сообщать, где он залег. С него хватило слез да причитаний Болеславы, которая, узнав, что его чуть не прибило деревом, сама едва не рухнула что трава скошенная. И это при том, что они с Кудряшом живописали все происшедшее так, словно ничего страшного и не могло статься, и дерево то было так себе — всего лишь жердь с ветками. Расспросов же и сочувствий остальных любопытных соплеменников — а таких, он знал, будет немало — Чеслав хотел избежать.
Случайно ли дерево упало в тот момент, когда он проходил мимо?
Все мужи, конечно, так и порешили. Да он бы и сам так думал, если бы... Если бы не было стрелы и ловушки в лесу... Не было драки из-за Зоряны... И если бы Чеслав не видел глаз Стояна, когда жив остался и взглянул в его сторону. Нехорошие то были глаза. Разочарование было в них...
От мыслей Чеслава отвлекли чьи-то шаркающие шаги, которые приближались к его скрытному лежбищу. Зашуршав сеном, он высунул голову с вершины копны и увидел Болеславу с кувшином молока да куском хлеба в руках — поесть ему принесла. Передав еду, она взглянула на парня полными слез глазами и горестно вздохнула.
— Родичи наши с расспросами все приходят: что да как? — Заломив руки, Болеслава качнулась из стороны в сторону, не в силах отойти от вести о случившемся с ним. Губы ее скривились, будто от кислой ягоды, и она продолжила уже не так миролюбиво: — Кривая Леда прибегала, сокрушалась, что не первая прознала про жуть, которая с тобой на рубке приключилась. Да все чушь какую-то несла, что будто бы так и знала, что подобное случится. Так я ее, болячку дурную, едва метлой не отходила. Чтоб ей пусто было! — И оттого, что все еще сердита была на глупую бабку, она выхватила клок сухой травы из копны и, в сердцах разорвав его, бросила.
Чеслав, слушая Болеславу, еще раз возблагодарил разумную мысль, что, посетив его голову, надоумила скрыться от городищенских ротозеев да любителей посмаковать из чужого котла. Он с удовольствием умял кусок ароматного хлеба и, с жадностью запив его молоком, вернул кувшин кормилице. Болеслава же, топчась под копной, все никак не уходила. Похоже, она не все сказала, что хотела, и решала, стоит ли о том говорить или не стоит. А после, приняв- таки решение не молчать, несмело кашлянула и поведала:
— И другие заглядывали в хату... Зоряна приходила... — заговорила осторожно, зная о непростых отношениях между ними. — Все о тебе да о том, что в лесу сталось, расспрашивала... Поговорить с тобой хотела, уж и не знаю о чем. Да я ж молчу, где ты скрылся, как наказал...
Выговорив все это, Болеслава даже невольно на цыпочки поднялась, чтобы лучше видеть, как он отнесся к ее сообщению, — ждала, что скажет.
Чеслав же, словно и не услышав ее, молча перекатился по шуршащему ложу подальше от края копны и там затих.
Болеслава, постояв еще какое-то время и не дождавшись ответа, повернулась к дому.
— Вот-вот, уж лучше в сене сиди. А то что не отойдешь от дома, так и напасть какая случается... — уходя, бормотала себе под нос женщина, как когда-то в его детстве. Хоть и муж он уже полноправный и в их семействе — глава, а для нее все одно дитя, за которым глаз да глаз нужен.
Чеслав же, несмотря на внешнее безразличие к словам Болеславы о Зоряне, думал теперь именно о ней. Чего ж эта гордячка приходила? Только ли обеспокоившись угрозой его гибели? Ишь, всполошилась! А то и видеть не желала. И о чем говорить с ним хотела? Надо бы, наверное, повидать ее.
Вылазку для встречи с дочкой Зимобора юноша решил совершить, когда надвигающиеся сумерки наполнятся густотой. И ждать этого пришлось совсем недолго. Дневное светило все глубже и глубже погружалось за лесной частокол и быстро там гасло. И как только на небосклоне осталась от него лишь узкая светлая полоска, Чеслав ужом выбрался из своего укрытия. Не особенно таясь, но стараясь обходить места, где можно было повстречать не отправившихся еще на покой соплеменников, чтобы тем самым избежать претящих ему расспросов, он направился в сторону дома Зоряны.
Но когда Чеслав добрался до цели своей вылазки, городище уже почти что погрузилось в плотную серую тьму.
И только набравшая силы бледноликая луна не давала ей стать непроглядно-черной.
Подойдя к дому Зимобора, Чеслав отступил к ближайшему овину, где не раз скрывался в пору, когда его еще волновали прекрасные очи Зоряны. Когда это было! Сейчас ему казалось, что очень давно, в неразумной младости. А на самом деле и полгода не минуло.
Из-за бревенчатого угла овина очень хорошо просматривался вход в жилище. И сейчас Чеслав, осмотревшись, не заметил там чьего-либо присутствия, но все же надеялся: «Авось Зоряна выйдет зачем-то поздней порой из хаты, и удастся ее окликнуть».
Можно было, конечно, как когда-то, бросить камешком в стену— вызвать девку. Но в этом был немалый риск нарваться на ее родителя.
Идти в дом в открытую Чеслав не мог. У них с толстобрюхим Зимобором была если не вражда, то уж наверняка давняя неприязнь. Тянулось это с тех еще пор, когда был жив отец Чеслава, славный Велимир, и завистливый Зимобор пытался негласно оспорить главенство его в городище и возглавить общину. А еще, догадывался молодой муж, не мог уважаемый глава своего рода простить ему то, что пренебрег его дочерью.
Убаюкиваемое летней ночью селение постепенно затихало. И в этом безмятежном затихании Чеслав ненароком расслышал чьи-то приглушенные голоса. И почти сразу догадался, откуда они доносились, — с другой стороны овина. Там под неостывшей еще от дневного солнца стеной, укрывшись от посторонних глаз, тоже кто-то пристроился. Голосов было двое: один — явно девичий, а второй погрубее, но не мужа еще, а скорее отрока, потому как был неровным и при разговоре то и дело пускал петуха.
«Воркуют голубки!» — улыбнулся Чеслав чужому парованию.
Он не хотел мешать, но поскольку сам вынужден был здесь сторожить — а лучшего места и не найти! — то невольно улавливал обрывки беседы уединившейся парочки.
— Ну расскажи, расскажи еще... — просила дружка девушка.
Тот что-то недовольно пробормотал, но, очевидно, не в силах сопротивляться девичьей настойчивости заговорил чуть громче:
— Шли они долго. Много дней и лун... И чего только не повидали на своем пути... Горы, что поболе всех наших холмов и утесов, и вроде как снег там даже летом не тает, а вершины их в тучах теряются... — Понизив голос, так что Чеслав едва расслышал, он добавил: — И я так думаю, может, даже до Великих наших там есть путь... Потом видели они немало просторов безлесных, зерном засеянных да колосящихся; городища — и за полдня не обойдешь, вместо частокола камнем обнесенные, что голову задираешь, чтоб на край глянуть, а человечишко на той вершине с комара величиной кажется. Хаты у них из камня сложены и не чета нашим — громаднее... Да они и сами, сказывал, в таком городище проживали. А все больше селений больших да малых повидали, по-разному устроенных...
Здесь голос отрока затих так, что и не расслышать было, а Чеслав подумал: «Уж не о чужаках ли пришлых он рассказывает? Похоже на то. Ведь и Кривая Леда что-то подобное болтала...»
А голос продолжил чуть громче:
— А народа разного в тех краях они повидали тьму. Да везде порядок свой заведен, не схожий ни на какой другой. Рассказывал чужак про края, где вожди всем в общи
не заправляют и с люда часть взращенного на полях урожая себе требуют. А в одном племени видели они, как люд осерчал на вожака своего... Порезали и самого, и всю кровь его до корня.
— Страх-то какой! Меня прямо оторопь берет от такой жути. Но до чего же любопытно-то про чужинские края! — с горячим восхищением в голосе отозвалась девка. — Вот самой бы про то послушать... Да теперь уж и не расскажут... — вздохнула от досады и тут же пожаловалась: — А нам ведь батюшка и видеть их тогда запретил. Уж так осерчал, что наш дом своим постоем не уважили. Даже ногами жуть как сердито топал, вспоминая, что они убогую хижину Горши нашей хате предпочли.
