И вообще, одернула себя Эллис, всю эту неделю она была слишком занята собой, слишком носилась со своими переживаниями, чтобы помнить, что и у Нейла есть свои кошмары. Она не могла забыть слез, струившихся по его щекам вчера днем, и то, какой страшной болью отозвались в ее душе его страдания.
У него в прошлом есть что-то ужасное, о чем он не говорит. Она почти физически ощущала, как страшные воспоминания терзают его душу, чувствовала, как он пытается отгородиться от них. И ведь это она, Эллис, виновата в том, что его призраки воскресли и вырвались на волю.
— Нет, — спокойно возразила она, — жизнь несправедлива, это верно. Но ведь это не значит, что мы освобождаемся от обязанности поступать по справедливости.
— Маленькое одинокое пламя свечи в кромешной тьме?
…Он сказал это так грубо, с таким цинизмом… Может быть, он и сам такой? Но нет, Эллис-то знала, что это не так! Совершенно не гак. Разве всю эту неделю он не приходил ей на помощь, когда она нуждалась в ней? Разве не утешал, не успокаивал, не выслушивал ее? И разве не в его объятиях она прячется в эту долгую темную ночь?
Он говорил, что рос на улице, как бездомная собака. Но за всю свою жизнь Эллис не встречала более отзывчивого и доброго человека. Человека с таким чувством долга, какое было у Нейла Морфи. Потому что только это чувство, обостренное до предела, могло заставить его пойти на смертельный риск работы секретным агентом в память давно умершего братишки… Только прекрасный человек мог переживать свое горе так, как переживал его Нейл.
Женщина осторожно подняла голову и откинулась назад, чтобы видеть лицо Нейла. Глаза их встретились — ее нежно-зеленые и его темные и суровые. И еще медленнее, чувствуя, что тонет в сладкой истоме, она протянула руку и накрыла теплой ладонью изуродованную щеку лежащего рядом мужчины.
Когда она заговорила, голос ее был мягок и полон страстного призыва:
— Ты столько страдал…
— Не больше, чем ты…
Он очень хотел, чтобы в его словах звучало равнодушие. Он пытался быть равнодушным. Но почему-то не мог. Он не мог даже пошевелиться, чтобы освободиться от ее руки.
Так просто — одним легким прикосновением — Эллис превратила его в пленника.
Она прочла отчуждение в его глазах, почувствовала, как окаменело его тело. Нейл не разжал объятий, но Эллис ясно поняла, что что-то произошло. Что-то вдруг сделало Морфи настороженным: так собака, которую слишком много били, бежит от любого прикосновения и сжимается от ласки.
Настороженный взгляд пронзал ее насквозь, являясь отражением ее собственных страхов. Все эти годы Эллис избегала того, чего жаждала всем сердцем, избегала из страха быть вновь отвергнутой. Все эти годы она пребывала в одиночестве, ибо не смела выйти за его спасительные стены. Разве это не глупо?
Переполняемая страхом пустоты, одиночества и страстной потребностью в этом человеке, Эллис осторожно провела пальцами по его изуродованному лицу. Этим нежным прикосновением, этой бережной лаской она пыталась сказать Нейлу, что сейчас, хоть на мгновение, они смогут вместе забыть об одиночестве.
Нейл затаил дыхание. Он не понимал, чего хочет от него эта женщина. Просто не мог понять, ведь Эллис, черт возьми, слишком невинна, чтобы преследовать какую-то цель! Она наверняка уверена, что успокаивает его, а сама доводит до предела… До которого теперь остался всего лишь один шаг, со злостью подумал он.
Вчера они вместе разожгли огонь, и с тех пор никто не плеснул в него воды. Горячее пламя плясало в жилах Нейла, а Эллис своими нежными прикосновениями, своим запахом, теплом своего тела раздувала это пламя до небес.
Я не хочу, с яростью сказал себе Морфи. Я возненавижу себя за это. Я буду проклинать свою слабость, чувствовать себя последним подонком и бесчеловечным негодяем…
Но он не мог сдержаться.
Какой он сердитый, подумала Эллис. Она бы непременно испугалась, если бы не чувствовала нежную ласку его рук на своей спине. Наверное, ему неприятно, что она так бестактно напомнила ему об этих ужасных шрамах? Смущенная и пристыженная, Эллис попыталась отодвинуться, но тут Нейл повернул голову и нежно поцеловал ее ладонь.
Затаив дыхание, она подняла на него свои зеленые, широко раскрытые глаза. И вдруг поняла, что свободна. Он ничего не сделал — просто отпустил ее. Они больше не были близки, тела их больше не соприкасались. Ладонь Эллис, будто замороженная поцелуем, бессильно упала со щеки Нейла.
— Эллис, — мягко прозвучал хриплый надтреснутый голос, — если ты коснешься меня еще раз, я могу не суметь остановиться.
Он все еще давал ей возможность отступить.
Она не шелохнулась, не отодвинулась, лишь продолжала смотреть на него, затаив дыхание. И с каждым мгновением глаза ее становились все больше и все темнее…
— Скажи, чтобы я ушел, — потребовал Нейл, не зная, что еще он должен сказать, раз она не хотела воспользоваться возможностью отступить.
Нейл Морфи никогда не был джентльменом. Он был уличным бойцом — грубым и безжалостным. Мишура внешней респектабельности годилась лишь для отвода глаз. Его душе больше соответствовало бы тело свирепого викинга или беспощадного пирата. А она томилась в мире, где человек обречен постоянно сдерживать свои аппетиты, желания и прихоти в угоду общепринятым нормам. Да, он привык считаться с этими нормами как с объективной реальностью, но теперь пришел конец их власти над его душой. Все ограничения рухнули под напором растущей страсти и унеслись в водовороте желания.
Эллис не сказала ему, чтобы он ушел. Нейл видел, как бешено пульсирует жилка на ее молочно-белой шее, как судорожно рот ловит воздух. А потом… потом ее рука вернулась на его щеку — легкая как перышко и теплая. Он вздрогнул и почувствовал, как в ответ на эту ласку что-то оттаяло в самой глубине его давно оледеневшей души.
Она не понимает. Она совсем ничего не понимает. Она невинна, так невинна, что даже не замечает, какую яростную страсть и какой голод вызывает в нем. Слишком невинна, чтобы знать, на что он способен… Чтобы понять, как неразумно отдавать себя мужчине, который может только взять…
Но Нейл Морфи не был святым, чтобы отказаться от такой жертвы. Ведь он честно давал ей шанс отступить. А теперь уже слишком поздно — поздно для них обоих.
Он сорвал с нее одеяло и отбросил его. Ночная рубашка? Разве это преграда? Разве может она помешать его руке стиснуть нежную грудь, а сильному мужскому бедру прижать к постели теплое женское тело?
— Господи, я так хочу тебя, Эллис, — хрипло шепнул он ей в самое ухо. — Черт возьми, Эл…
Почему он говорит это так зло? — смутно пронеслось в ее голове. Хотя оба они еще были одеты, Нейл уже заставил ее почувствовать, будто она тонет в нем, погружаясь все глубже и глубже в его тело. Словно ее засасывает мрак — постоянный спутник этого мужчины. А потом, когда Нейл, задрожав, прижал свои бедра к ее жаждущему телу, Эллис опалил ослепительно белый огонь, и этот огонь был сердцем ночи, в которой жил Нейл Морфи.
