Около ста пятидесяти пушек с трех сторон обстреливали полоцкий острог. Из-за Полоты по Великим воротам и прилежащим к ним стенам и башням бил тяжелый стенной наряд, северо-восточная часть была под пушками Морозова и Серебряного, а вся восточная, до самой Двины, — под пушками Шуйского.
К вечеру часть своего наряда с сотней стрельцов Шуйский переправил на островок. От него до острожной стены, как с самого начала и предполагал Шуйский, оказалось около полутораста саженей, и обещанный царем нашлемник с рысиной пастью должен был достаться ему.
Переправили за Двину, в полк к Горенскому, три длинноствольные дальнобойные пушки и до наступления темноты успели произвести несколько пристрелочных выстрелов. Ядра долетали до самого детинца, но из-за боязни угодить в Софию пушкари отвернули в сторону и несколькими залпами ударили по внутренним сторонам острожной стены. Теперь восточная сторона полоцкого острога попала под двойной обстрел — с востока по ней бил в лоб Шуйский, а с юга, в спину, — Горенский.
На следующее утро, с первыми проблесками света, ядра на острог посыпались сразу с четырех сторон. Стрельцы, засевшие с нарядом на островке, стали метать на посад каленые ядра, и вскоре в нескольких местах на посаде занялись сильные пожары. Дым заволок всю южную часть посада: скрылись в дыму стены, стрельницы… Литовцы, и без того не очень рьяно отвечавшие с этих стен и стрельниц на русскую пальбу, вовсе перестали палить. Повелел прекратить стрельбу своим пушкарям и Шуйский: ветер сносил дым в его сторону, видимость была плохая, и он решил не тратить попусту порох и ядра.
Литовцы отворили ворота на двух прибрежных башнях, вышли на двинский лед, набили прорубей и стали брать воду — тушить пожар, но Горенский меткой пальбой из пищалей и легких пушек, поставленных им по противоположному берегу, вскоре загнал их назад за стены.
К полудню, однако, пожар на посаде притух, и литовцы под тяжелый звон обеденных колоколов вдруг открыли отчаянную пальбу по островку. Стрельцы и пушкари, захваченные, врасплох литовским огнем, в страхе пустились наутек на другую сторону Двины, бросив на острове весь наряд. Увидев, что русские убежали с острова, литовцы попытались было сделать вылазку через угловую, ближнюю к острову башню, чтобы заклепать оставленные на острове пушки, но Шуйский не дал им этого сделать. Лишь только ворота башни отворились и опустился мост, он открыл по воротам такой плотный огонь из всех своих пушек, что литовцы не смогли выйти даже на мост и вынуждены были отказаться от своей затеи.
К Горенскому от Шуйского помчался гонец, и вскоре тяжелые, дальнобойные пушки стали бить по южной, прибрежной стене и по башням; Шуйский тоже сосредоточил весь свой огонь на прибрежном огибе острога и на угловой башне, из которой больше всего летело ядер на остров. Литовцы не выдержали такой пальбы — прекратили обстрел острова, а вскоре и совсем перестали отвечать русским пушкам. Стрельцы и пушкари вернулись на остров, и снова на посад полетели каленые ядра.
От царя к Шуйскому прискакал Федька Басманов. Шуйский стоял возле своего шатра вместе со вторым воеводой — Щенятевым, был разозлен — даже взбешен — и все порывался ехать на остров, чтобы собственноручно отхлестать плетью стрелецкого голову, позволившего удрать с острова своим стрельцам. Щенятев настойчиво его отговаривал…
Федька, не слезая с коня, заорал, делая вид, что старается перекричать пушечный грохот, но на самом деле ему хотелось поорать на Шуйского, тем более что прискакал он от царя:
— Что тут у вас сдеялось? Цесарь велит узнать, пошто перестали палить по посаду? Гневится!.. — еще грозней и напускней крикнул Федька.
Шуйский не стал с ним говорить — ушел в шатер. Щенятев спокойно порассмотрел Федьку, лениво выговорил:
— Сам-то ты не гневишься, поди?
— Цесарь гневится! — вздернулся Федька.
— Ты же пошто свое базло распинаешь? — все так же лениво и как будто совсем равнодушно сказал Щенятев и, не дав Федьке сказать в ответ ни слова, вдруг тоже заорал на него — гневно и угрозливо:
— А ну вон из седла! Перед кем?.. Холопов твоих тут нет!
— Ах та-а-ак! — зашелся злобой Федька и даже стремена потерял. — Ну, Щеня!..
Конь под Федькой вздыбился от плетки, мучительно проржал и наметными прыжками понес его прочь.
— Тьфу, псина! Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила! — плюнув ему вслед, пробурчал Щенятев и тоже зашел в шатер.
— Напустится теперь на тебя милосердный наш, — сказал ему Шуйский. — Гаведник сей расслюнявится перед ним, поднапустит злобы…
— Стерплю, — сказал угрюмовато Щенятев. — Царя — стерплю!
Но, видать, царь не внял Федькиным жалобам или отложил месть за своего любимца до других, не таких заботных времен. Щенятева не тронул и больше в полк к Шуйскому Федьку не присылал.
9
Во вторую ночь, перед полуночью, в полк к Морозову явился бегун из Полоцка. Назвал себя русским и рассказал, что спустился тайно со стены, чтоб поведать царю про одно больно важное дело, но — непременно самому царю. Воеводе Морозову рассказать об этом важном деле своем наотрез отказался. Морозов не верил ему, подозревал, что он литовский лазутчик и послан в русский стан с каким-нибудь подлым делом — может, даже царя убить! Недаром он так упорно добивается, чтоб отвели его к царю.
Перебежчика обыскали, но ничего не нашли. Перетрясли, перепороли всю его одежонку, и тоже все напрасно.
— Ик, неверы каки?! — и удивлялся и обижался мужик. — Русак я, истинный русак! К литвинам меня, что ль, надежа кака завела? Согнали меня с земли, силком к чужакам принудили итить. Да знал я, что царь непременно придет выручать нас! Един я такой тута, что ль? Сколь нас горемычных! Ежедень ждали вызволенья! Вызнал я кой-что, вот и несу царю. Он нас, горемычных, пришел вызволять, а мы ему в том допомогу наладим!
Мужика изрядно высекли — раз, другой, но он упорно стоял на своем. Тогда Оболенский на свой страх и риск решился отвести его к царю. Мужика крепко связали, кинули поперек седла и повезли к царскому шатру.
Татары-охранники не подпустили Оболенского к царскому шатру, но вызвали Ваську Грязного.
Выслушав Оболенского, Васька долго соображал, что к чему: его сонные глаза смотрели через силу, готовые вот-вот закрыться, но он все-таки переборол сонливость, взбадривающе подвигал бровями и с откровенной опасливостью прошептал:
— А как зашибет?!
Оболенский сочувственно улыбнулся, но Ваську его сочувствие мало тронуло: он по-прежнему что-то прикидывал в уме, тоскливо сопел и досадливо морщился — не столько, видать, от самой просьбы Оболенского, сколько оттого, что не знал, как поступить.
— Федьку разбужу, — наконец решил он. — Тот уж точно: или — или…
Федька тоже вышел заспанный, злой… Увидев Оболенского, грубо спросил:
— Какого хрена еще?.. Людской поры не знаете?!
Оболенский скрепя сердце объяснил Федьке, что к чему. Федька оглядел связанного мужика, помацал, помацал его для чего-то, даже за бороду смыкнул, наконец сказал Оболенскому — высокомерно и важно, как будто соизволял не только Оболенскому встретиться с царем, но и царю — с Оболенским:
— На таковое дело — можно! Погодь тут…
Минуты через две-три Васька Грязной выглянул из шатра, позвал:
— Давайте его сюда!
Оболенский ввел мужика. В глубине шатра, освещенного единственной свечой, за отдернутым пологом, на низком походном лежаке сидел царь: в исподнем, босой, лишь на плечи была накинута толстая, стеганная ватой ферязь, да под ногами лежала вывернутая мехом наружу беличья шуба.
Мужик только зашел в шатер и тут же повалился на колени, но, крепко связанный по рукам, не удержался и сунулся лицом в войлочный подстил. Васька проворно поддернул его, вернул на колени.
— Говори, кто таков? — глухо выговорил Иван. — Кто послал тебя?
— Федько я, государь, сын Фанасьев… Сам я принамерился стать пред твои очи… По христьянской своейной воле… Заради дела пригожего.
— Русский ты? Иль прикидываешься?
— Русский, государь…
— А как на дыбу поставлю и допытаю?
— В том воля твоя, государь… Я и на дыбе, и пред богом скажу тако ж. Из-под Невеля я… Осьмь годов тому на сыром корню посел, с иными ж безземельными… Соху наставил 97 — твоей милостивой заботой, — и ладно уж разжились… Да и в нонешний год…
Мужик нерешительно смолк, облизал губы…
— Говори!.. — напрягся Иван. — Что — в нынешний год?
— В нонешний год… наехал на нас болярин со стрельцами да и велел вон итить — в землю литвинскую… По твоему быдто указу! Быдто отставил ты нас за изменные обычаи от нашей русской земли отеческой… А как мы возроптали — огнем пожег нас! И слезной мольбе не внял. Вынудились мы прочь пойти: иного ничего не могли… Но верить тому, государь, мы не верили, что ты нас от земли отеческой можешь отставить. Изменных обычаев мы за собой не знавали и во всяком христьянском законе жили. А как нам дойти до тебя было и правду поискать? Вытурил нас болярин единым духом! Я ж-но хитростью бательника своейного ухоронил, уходя… Велел ему до тебя непременно дойтить и поведать про наше горемычье.
