— Ежели волю мне даешь, — сказал по-русски Верхлинский, — я выйду в землю свою. И людей моих отпусти со мной!
— Быть по тому, — сказал с согласием Иван. — Всем подданным короля я дарую свободу и жалую от себя каждого шубой и по пяти коп грошей, дабы могли вы сказать своему королю не толико о моей силе, но також и о моей милости! От меня скажите королю, моему брату и соседу, что древняя вотчина наша — Полоцк — снова во власти нашей, державе и имени!
Верхлинский сдержанно поклонился Ивану и покинул шатер.
Иван милостиво допустил к руке всех литовских воевод, но оружия им не вернул и объявил их своими пленниками, посулив, однако, возможность выкупа.
Литовцев увели из царского шатра под стражей. Довойну и архиепископа Иван оставил.
Были поданы кубки, вино, сладости… Иван допытался у Довойны — какой русской снеди он хочет отведать? Довойна попросил редьки с медом. Принесли редьку и мед, к ним принесли лососину в пряностях и залитые маслом пироги с запеченными в них петушиными гребнями. На большом деревянном блюде поставили горячий, только что испеченный хлеб.
Архиепископу принесли вязигу, гретые грузди с черной икрой, долгие пироги с рыбой, завернутые в прожаренные капустные листья, и квас из солода.
Архиепископ прочитал молитву, благословил застолье. Иван сел вместе с князем Владимиром — кравчим у них стал Федька Басманов. Довойне и архиепископу прислуживал Васька Грязной, разодевшийся по такому случаю в червленый становой кафтан с длинными узкими петлями из серебряной вители, красиво оттеняющимися алым огнем бархата, волосы его были умащены, короткая борода зачесана к горлу, длинные рукава кафтана вздернуты к локтям и перехвачены шелковыми оборами, чтобы не падали с рук во время прислуживания.
Федька Басманов был в легком доспехе — нарочно надел, чтоб хоть так походить на воеводу, — но без оружия; даже постоянно висящий на его поясе кинжал, подарок царя, был снят им.
Федька наполнил подогретым вином царскую чашу из носорожьего рога, вслед за царской чашей наполнил кубок князя Владимира. Слуги наполнили воеводские кубки… Васька Грязной медлил, пристально следя за царем: многих пленников усаживал Иван с собой за один стол, но немногим наполняли кубки, когда он пил за победу со своими воеводами. Как сейчас поступит Иван? Окажет ли милостивую честь Довойне, прикажет наполнить ему кубок или принудит сидеть на своем торжестве с пустым кубком и упиваться лишь своим позором?
Иван снял шлем, передал его Федьке, пригладил свои седеющие редкие волосы, зачесанные назад, расправил плечи, стесненные доспехом, и, добрясь от распирающего его самодовольства, сказал Довойне:
— Ты мой пленник — по брани!.. Но сейчас ты мой гость, и за столом моим — первый!
После этих слов Ивана Васька Грязной немедля наполнил кубок Довойны вином.
— Моя чаша — тебе первому! — Иван отпил из своей чаши и передал ее Довойне.
Довойна принял чашу, помедлил в нерешительности, вероятно, не совсем доверяя царской милости, а может, подумал он в это мгновение, что как раз этой чаши быстрей, чем Полоцка, не простит ему виленский гетман, да и король польский, для которых потеря Полоцка означала потерю почти всего Придвинья, а вместе с ним и надежду на отвоевание у русского царя захваченной им части Ливонии.
Встал Довойна… Чаша в его твердой руке не колыхнулась, и глаза твердо встретили обращенные на него взгляды. Нелегко в стане врагов, побежденным, униженным, сохранять достоинство, но Довойна сохранял его, и ни во взгляде, ни в голосе его не обнаружилось ни малейшего уничижения, заискивания или страха.
— Я выпью сию чашу не за твою удачу, царь, и не за наш позор, — на чистом русском языке сказал Довойна. — Не хочу восхвалять твою победу или оплакивать наше поражение. Тебе сие не прибавит радости, нам не убавит позора!
Лица воевод напряглись: каждому хотелось взглянуть на царя — увидеть, какое впечатление произвели на него слова Довойны, но никто не решился этого сделать.
— Я хочу выпить сию чашу — за мир!.. За мир и согласие меж всеми славянами, которые уже столико веков губят в раздорах свою честь и могущество и иным народам, не столь великим и не столь сильным, дозволяют попирать себя, воевать и кабалить. Вы терпели татар, мы терпели иных — столь же вероломных и жестоких… И ни вы к нам, ни мы к вам не пришли с допомогой, ибо друг для друга мы хуже татар! Беды наши не от слабости сил — от разъединения нашего беды все. Сплотясь, оставив раздор и распри, славяне встали б над миром, и не было бы ни в полуденных, ни в полуночных странах народов и держав могущественней нас! За то я и пью чашу и чаю, ни в ком из вас не возбудится протива на мое слово и на сердце мое?!
Довойна выпил вино, вернул чашу царю, сел. Воеводы не посмели выпить вместе с ним…
Федька вновь наполнил царскую чашу, Иван взял ее по-татарски, как пиалу, чуть отвел от себя и, не глядя ни на кого, глядя только на чашу и будто обращаясь только к ней, тихо стал говорить:
— Не дурно твое слово, воевода, не дурно твое сердце… Истинно — мы, славяне, терпим лиха от иных народов, и нет среди нас единства, и нет среди нас мира… Кровь свою льем почасту не в борьбе с недругом иноплеменным, а в раздорах меж собой… Но, бог свидетель, мы, русские, николиже не складывались на братьев своих с иноземными, и николиже не ходили на них супостатом, как ходит на нас король, извечно стоящий на нас в совокупстве с немцами, свеями и иными подлосущными народами. Ты поляк, воевода, славянин, брат по древней крови, однако меч свой не вложишь в ножны, коль король тебя вновь пошлет щитить тех, кто ему дороже нас, русских, братьев по племени. Пошто ему супротив нас складываться с немцами, свеями да нечистыми агарянами перекопскими? Пошто ему Гирея братом звать и нашей порухи от его меча хотеть? Неужто Гирей ему больше брат, чем мы? Ссылается он и с нами, король твой, да во всех его писаниях не сыскали мы ни единого дела, которое было бы прямо писано… Писал все дела ложные, складывая на нас неправду, а преже посылывал к нам посла своего Яна Шимковича, перекопскому же писал, что Шимкович послан не делать дело, а разодрать его. И преже посылывал к перекопскому грамоты свои, подбивал его на нас идти, укоряя нас многими неподобными словами за наше размирье с Литвой и — за Ливонию, вступаясь за нее, как за свою вотчину. А пошто бы ему за Ливонию и Литву вступаться и помогу им супротив нас давать? Его ли то вотчины извечные? Толико вспомнить старину, как гетманы литовские Рогволодовичи — Данила да Мовколд на литовское княжество взяты были и как сыну Мономашеву Мстиславу к Киеву дань давали, то не токмо русская земля вся, но и литовская земля вся — вотчина государства нашего! Понеже, починая от великого государя Володимера, просвятившего русскую землю святым крещением, до нынешних дней, мы, государи-самодержцы, никем не посажены на своих государствах!.. А литовские государи — посаженные государи! Так который крепче — вотчинный ли государь иль посаженный?
Довойна дернул усом, но этого никто не заметил: его холеные руки с длинными пальцами, унизанными перстнями, важно лежали на столе, будто выставленные им вместо себя присутствовать за этим столом, — и все смотрели на его руки, на перстни, на пальцы с широкими белками ногтей, похожими на хитро скошенные глаза. Даже Иван засмотрелся на его руки и забыл на мгновение о своем вопросе.
— Таковыми речами, — тихо сказал архиепископ, — сколико их не рещи на обе стороны, доброе дело не станется, лише к разлитию крови христианской придет. В укоризнах мира и согласия не обрящешь!
— Истинно, святой отец, — сказал Иван. — Укоризны — к раздору! Старины ж помянул того для, что и король, и литовский гетман в грамотах своих пишут непригоже, задираясь за Ливонию — исконную вотчину государства нашего. Как Ливонская земля повиновалась преже государству нашему, о том не токмо нам, но и иным многим землям ведомо. Тому уже 600 лет, как великий государь русский — Георгий Володимерович, прозываемый Ярославом Мудрым, взял землю Ливонскую всю и в свое имя поставил город Юрьев, а в Риге и в Колывани храмы русские и дворы поставил и на всех ливонских людей дани наложил. Полоцк же и того древле нашим был — от Володимера Мономаха сыном его Изяславом наследованный… Стало быть, дело наше правое! Не чужих вотчин ищем, свои прибираем, отнятые у нас злобным обычаем сильных! Братство же к славянам мы всегда храним в сердцах наших, блюдем и помним о нем… И мир вечный и нерушимый хотим восставить и единство держать, но…
Иван запнулся, снова посмотрел на руки Довойны: они по-прежнему лежали на столе — надменные, гордые, властные руки…
— … но не мы искони шли на вас, — напряг голос Иван; глаза его впились в Довойну — Довойна почувствовал взгляд Ивана, медленно убрал руки со стола. — …А вы на нас! Не мы искали ваших вотчин, а вы рвали нашу землю с песьей жадью и яростью!
