Подозвав старшину, Глушецкий распорядился раздать разведчикам весь запас гранат и патронов.
— Что будем делать с ранеными? — спросил Безмас.
— Отправим на берег. Идти все могут?
Старшина ответил утвердительно. Глушецкий зашел в дом. В одной комнате горела лампа. На полу лежали раненые, а около них стояла на коленях женщина и наливала из глиняного горшка в кружку молоко. Сидевший на стуле Лосев при появлении командира встал и доложил:
— Все раненые обработаны. — Заметив недоумевающий взгляд командира, он пояснил: — Это хозяйка дома. В подвале сидела. У нее есть корова. Она сама предложила молоко для раненых. Думаю, что неплохо.
Женщина поднялась и подошла к Глушецкому. На вид ей было около тридцати пяти. Ее карие глаза на смуглом, тронутом преждевременными морщинами, лице светились тихой радостью.
— Прямо не верится, что вы вернулись, — сказала она слегка дрожащим от волнения голосом. — Скажите, вы насовсем?
Глушецкий почувствовал в ее голосе затаенную тревогу и успокоительно произнес:
— Думаю, что насовсем.
Она смущенно улыбнулась и виновато проговорила:
— Извините за такой вопрос. Мы так ждали вас…
Один из раненых застонал, и она поспешила к нему.
Глушецкий сел за стол и начал писать донесение Куникову.
Написав, он подозвал Трегубова:
— Вручите лично Куникову. Останетесь при штабе связным. Помогите доставить раненых к штабу Куникова. Попутно захватите пленного. Того, что Добрецов оставил.
Через несколько минут комната опустела.
Выйдя из дома, Глушецкий прислушался. Кругом стояла тишина. Лишь от горы Колдун доносились редкие выстрелы.
«Передышка перед дневным сражением», — подумал он.
Глушецкий был твердо убежден в том, что днем сражение будет более ожесточенным, чем ночью. Гитлеровцы, конечно, не захотят лишиться Новороссийска и постараются бросить все силы на уничтожение десанта в Станичке.
Из дома вышла хозяйка с ведром в руке.
— Хочу успеть подоить корову, пока тихо, — сказала она и вопросительно посмотрела на него.
— Успеете, — невольно улыбнулся Глушецкий.
Ему вдруг стало жалко эту женщину с измученным лицом, появилась тревога за нее.
— У вас погреб есть? — спросил он.
— В сарае имеется.
— Мой совет вам такой: на рассвете переселяйтесь в погреб. Возьмите теплые вещи. Будет бой. Вашу корову нельзя опустить в погреб?
Женщина задумалась.
— Можно, пожалуй, но я не смогу этого сделать.
— Ребята помогут.
— Сначала я подою ее. Хочу угостить ваших солдат парным молоком. Корова недавно отелилась и дает по ведру молока. Теленочка-то пришлось зарезать…
Рассвет наступал медленно, по-зимнему. Моросил мелкий, холодный дождик. Подготовившись к обороне, разведчики стали завтракать. Старшина принес в каждый взвод по полведра молока.
— В подарок от освобожденной Веры Петровны, — с серьезным видом объявил он разведчикам.
Когда он вышел, Кондратюк с усмешкой произнес:
— На войне, видимо, такой закон — где старшина, там и хозяйка с коровой.
— Так и должно быть, — убежденно заявил Коган. — Настоящий старшина по этому узнается.
Кондратюк посмотрел на него и расхохотался:
— Ой, нос… На двоих рос, а одному достался.
Коган осторожно потрогал пальцами распухший нос и смущенно улыбнулся:
— Неужто увеличился? Ребята, у кого есть зеркало?
Логунов вынул из кармана маленькое круглое зеркальце.
Посмотрев в него, Коган сокрушенно покачал головой:
— И без того он был приметным на всю Одессу, а теперь… — и он махнул рукой. — Имел я серьезное намерение познакомиться поближе с хозяйкой коровы, но теперь… Чтоб ему икалось на том свете, фрицу поганому! В таком виде меня и Сара не признает.
— К тому времени твой руль нормальным станет, — успокоил его Гучков.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Ну, спасибо, утешил. Этим и жить буду.
Глушецкий и Уральцев, позавтракав консервами, молча стояли у окна. Семененко, хмуря лоб, пересчитывал патроны и гранаты, полученные от старшины. Когда разведчики рассмеялись, он сердито прикрикнул:
— Вы шо, у тещи в гостях? Никакого понятия о серьезности момента! Зараз, может, на нас навалятся…
— Нехай, — беспечно махнул рукой Кондратюк. — Мы уже пуганые.
— Э, — повел плечом Семененко. — А еще комсорг. Перед боем политичну беседу треба провести с молодежью, а он балачками занимается.
— Все уже обговорено, главстаршина, — зевнув, проговорил Гриднев, вытирая усы. — Задача ясна каждому: зацепились и держи. Обратной дороги нету. Вот поспать бы…
Он встал, потянулся, погладил горло, помятое гитлеровцем, и, подойдя к Байсарову, повторил:
— Да, поспать бы…
Но только Гриднев прилег, как сразу в нескольких местах раздались взрывы десятков мин и снарядов.
— По местам! — крикнул Семененко. — Начинается…
В этот момент в комнату вбежали Добрецов и Лосев. Они были в грязи.
— Успели, — радостно сообщил Добрецов. — Пришлось ползти.
Лосев доложил командиру о том, что все раненые сданы в санчасть.
Взяв с собой Добрецова, Глушецкий пошел во взвод Крошки. Уральцев остался во взводе Семененко.
Взрывы не утихали. Несколько немецких артиллерийских и минометных батарей густо засыпали Станичку снарядами и минами, Гитлеровцы стреляли не прицельно, а по площадям. Видимо, они не знали точно, в каких домах засели десантники. Шесть снарядов разорвались рядом с домами, в которых находились разведчики. Взрывом развалило сарай. Разведчикам пришлось укрыться в траншеях.
Уральцев увидел, как справа, метрах в пятистах, из-за домов выскочили гитлеровцы. Послышались частые выстрелы из автоматов и винтовок.
— Идут на нас, — раздался встревоженный голос Семененко.
Слева от тех домов, которые разведчики занимали ночью, появилась цепь немцев. Шагах в двадцати за ней виднелась вторая цепь. Гитлеровцы шли в рост, чеканя шаг, держа наготове автоматы. Где-то за домами слышалось характерное лязганье гусениц танков.
«Психическая атака», — сообразил Уральцев, чувствуя, как его сразу охватила нервная дрожь.
Ему вдруг вспомнилась одна психическая атака гитлеровцев под Сталинградом. Она врезалась ему в память на всю жизнь. Эта атака была пятой за сутки. Четыре атаки бойцы отбили. Пятую, психическую, они встречали усталые, со взвинченными до предела нервами. А гитлеровцы — это, по-видимому, была свежая часть — шли в рост с засученными рукавами. Шедшие впереди офицеры беспечно били по голенищам сапог хлыстиками и улыбались, а откуда-то из-за цепей доносились звуки бравурного марша. Кругом стало тихо, смолкли выстрелы. Слышался лишь размеренный топот солдатских сапог, жуткий и властный. И дрогнули сердца советских бойцов. Кто-то приглушенно крикнул от страха, и этот крик послужил сигналом к панике. И в этот момент, когда люди должны вот-вот побежать, на бруствер окопа вылез и сел в непринужденной позе какой-то капитан. В руках у него был фотоаппарат.
— Хорошо идут. Надо снять на память, — весело проговорил он.
Его спокойствие, неторопливость жестов и движений, веселая уверенность так не вязались с теми чувствами, которые переживали бойцы, что они сначала ошеломленно смотрели на капитана, а через секунду уже приободрились. Психическую атаку отбили. Но капитан был убит. После того боя Уральцев долго раздумывал над тем, что помогло отбить психическую атаку гитлеровцев. Ведь капитан не выкрикивал патриотических лозунгов, в его руках был не пистолет, а фотоаппарат. Значительно позже, закалившись в боях, Уральцев понял, что в трудный момент, в самую решающую минуту надо найти то слово, тот жест, тот характер поведения, которые подействуют на бойцов наиболее успокаивающе и воодушевляюще. Именно в таких обстоятельствах проверяется сила духа офицера, его самообладание. Капитан, фамилию которого Уральцев так и не смог узнать, обладал, по-видимому, этими качествами.
Прижавшись к стене дома, Уральцев напряженно следил за приближавшимися гитлеровцами.
«Почему они не пустили сначала танки?» — подумал Уральцев.
Приглушенным голосом, но так, чтобы все слышали, Семененко распорядился:
— Подпустим шагов на тридцать, а потом — огонь.
Уральцев перевел взгляд на разведчиков. Они стояли на коленях в неглубоком окопе в различных позах. И вдруг один, это был Зайцев, не то всхлипнул, не то застонал и упал на дно окопа, закрыв голову руками. Все оглянулись на него. У некоторых забегали глаза. Кто-то тоскливо протянул:
— Сомнут, пикнуть не дадут.
— Отойти бы надо, — раздался другой голос.
Вот он и настал, тот трудный момент, когда офицеру нужно поступить так, чтобы бойцы приободрились, чтобы вера в победу появилась у каждого. Преодолевая противную дрожь под коленями, Уральцев спокойно произнес:
