Вот он и настал, тот трудный момент, когда офицеру нужно поступить так, чтобы бойцы приободрились, чтобы вера в победу появилась у каждого. Преодолевая противную дрожь под коленями, Уральцев спокойно произнес:
— А в Сталинграде они лучше ходили в психическую. С музыкой. И все рослые, шагали как на параде. А это, наверное, нестроевые. Обозники, не иначе.
Гриднев понял замполита и в свою очередь сказал:
— Гляньте, ребята, какой хитрец Зайцев. К земле приник, хочет у матушки-землицы силы подзанять. Прямо Антей! Слышали про такого? В древности черноморец был такой.
— Жил в Одессе, на Дерибасовской, — подхватил Коган и ткнул кулаком в бок Зайцева: — Хватит вылеживаться! Опоздаешь!
— Огонь! Трясца фашистской матке! — загремел Семененко.
Но раньше чем разведчики открыли стрельбу из автоматов, заговорил трофейный станковый пулемет, установленный в яме между двумя домами. Это не выдержал и открыл огонь Федя Кондратюк.
Открыла стрельбу из автоматов и первая цепь гитлеровцев.
Из окопов и из-за домов в гитлеровцев полетели десятки гранат.
— Отступать некуда! — услышали разведчики голос Уральцева. — Позади нас море и позорная смерть!
Первая цепь гитлеровцев поредела, уцелевшие распластались на земле. Вторая цепь перешагнула через первую и повела огонь. Опять полетели гранаты. Заработал пулемет в руках Кондратюка. Уральцев увидел, как один разведчик поник головой на бруствере окопа. Другой разведчик медленно сполз с бруствера и опрокинулся на дно окопа лицом вверх.
— В контратаку! Полундра! — закричал Семененко.
Выскочив, как пружина, из окопа, он бросился к подбежавшему гитлеровцу и ударом кулака в скулу опрокинул его. Одно мгновение, и разведчики смешались в общую кучу с гитлеровцами.
В контратаку выскочил и взвод Крошки. Сверкали штыки и кинжалы, вздымались приклады, слышались накаленные крики; «За Родину!», «Полундра!», «Хох», предсмертные стоны, по-звериному яростный бой.
Уральцев всегда испытывал чувство страха перед атакой. Но это только в первые минуты, потом страх проходил. Так случилось и сейчас. Азарт боя разгорячил его, и он утратил всякое чувство самосохранения. Одна мысль завладела всем его существом: «Бей! Круши!» И он бил прикладом, кулаком, финкой, стрелял из пистолета.
Первыми дрогнули гитлеровцы. Они побежали через пустырь к домам, ища там спасения. Разведчики бросились было за ними, но властный окрик Глушецкого остановил их. Они стали стрелять по убегающим, а когда те скрылись, вернулись в свои дома.
После рукопашного боя человек долго не может прийти в обычное состояние. И люди по-разному ведут себя. Одни истерично хохочут, радуясь, что уцелели, другие почему-то плачут, третьи мрачнеют и замыкаются в себе. Взвинченные до предела нервы не так-то просто приходят в норму. Уральцев знал это по себе. Ему хотелось бы сейчас лечь, укрыться с головой и забыться.
Глядя на возбужденные лица разведчиков, он как можно бодрее, сдерживая дрожь в голосе, сказал:
— Вот это была драка! Здорово мы им дали! По-севастопольски дрались!
— Помнить будут! — отозвался Логунов, хищно скаля зубы.
Глаза его блестели недобрым огнем.
— И мы не забудем, — тяжело дыша, проговорил Гучков. Его лицо еще более побурело, под скулами ходили желваки.
Он лег на пол лицом вниз и затих.
Уральцев подошел к Зайцеву:
— Как самочувствие?
У Зайцева тряслась нижняя челюсть, а в глазах стояли слезы. Заикаясь, он ответил:
— Страшно…
Чуть поодаль стоял Гриднев с ощетинившимися усами и открытым ртом, которым он жадно ловил воздух. Левый рукав бушлата у него был распорот штыком от локтя до плеча. Услышав голос Зайцева, он чуть усмехнулся и положил ему руку на плечо.
— Не подкачал парень, — сказал он Уральцеву. — Я сам видел, как он пырнул одного штыком в живот, другого огрел прикладом по лбу.
— И еще одного штыком, — вставил Зайцев, продолжая дрожать и заикаться.
— Можно считать, — сказал Уральцев, — что вы выдержали экзамен. Поздравляю!
— Теперь, Зайцев, ты уже не салага, — и Гриднев похлопал его по плечу. — Самое страшное испытал. Бомбежка, артиллерийский обстрел и все такое прочее ничто по сравнению с рукопашным боем. Страшнее не бывает. Поэтому не робей теперь никогда и помни, что штык не лошадь, есть не просит, но вперед далеко выносит. И еще запомни матросскую поговорку: друг за друга стой, выиграешь бой.
Семененко ходил по комнате крупными шагами, сжав губы и хмуря лоб. Вид у него был такой, словно его разозлили, но подраться не дали. Время от времени он бросал взгляды на окно, выходящее на пустырь, и сжимал кулаки. Вспыльчивый по природе, он еще, видимо, переживал горячку боя.
Коган сидел на полу и, потирая правую ногу ниже колена, отчаянно ругался:
— Чтоб этому фрицу упасть с клотика голым задом на раскаленную печь! Чтоб сдохла та пчела, что носила воск для свечи его матери, которая родила такого ублюдка! Чтоб…
Семененко остановился и в изумлении посмотрел на него…
— Ты шо? Чи ты сдурив?
— За что меня, одесского еврея, бог наказывает? — Коган приподнял ногу. — Фриц пнул меня кованым сапогом. Синяк добрый выскочил, хромаю теперь. Пройдет или не пройдет — бабушка надвое сказала. Может туберкулез кости быть. А ночью нос мне расквасили. Понимаете, товарищ командир взвода, не обидно рану получить. Рана красит солдата. А расквашенный нос и синяк — совсем не то, хотя чертовски больно. После войны ребята будут с гордостью носить нашивки на груди, а я и нашивку не имею права прицепить, потому что за расквашенный нос и синяк нашивка не полагается. Я не раненый, не контуженый, а сконфуженный. Вы хоть справку мне потом напишите, что в бою изувечен, а не по пьянке…
— Тю на тебя, — фыркнул Семененко. — Несуразное мелешь…
И опять стал ходить крупными шагами, хмурясь и сжимая кулаки.
Несколько разведчиков молча лежали на полу, раскинув руки и закрыв глаза. Лосев перевязывал раненых.
В комнату вошел Кондратюк.
— Кончились патроны к пулемету, — встревоженно сообщил он Семененко. — Что делать?
— Тебя учить? — вскипел Семененко. — Проявляй инициативу! Вон бачишь?!
И он указал рукой в окно.
Кондратюк догадался.
— Разрешите взять еще кого.
— Я пойду, — сказал Логунов.
Выйдя из дома, они поползли к убитым гитлеровцам. Через полчаса вернулись, волоча с десяток немецких автоматов и винтовок и два вещевых мешка. Высыпав содержимое мешков на пол, Кондратюк стал торопливо отбирать винтовочные патроны. Уральцев собрал с пола немецкие солдатские книжки и письма.
Выбрав все патроны, Кондратюк встал и доложил командиру взвода:
— Семьсот двадцать три патрона. Идти к пулемету?
Семененко посмотрел на него торжествующе:
— Шо я говорил! Иди набивай ленты — и будь готов! Того и гляди опять нагрянут…
Смущенно улыбнувшись, Кондратюк произнес:
— Не сообразил сразу… Да и жутко одному в яме было… Вся рота врукопашную дерется, а я по приказу командира к пулемету прилип. И стрелять нельзя, все перемешались, и выскочить не имею права. Я уж отвел душу, когда они драпать начали. Вдогонку по пяткам лупил, пока патроны не кончились.
— Добре поступил, — похвалил Семененко. — Иди, однако.
Семененко опять зашагал, поглядывая в окно.
Прошел час, другой. Гитлеровцы не возобновляли атак. Справа в Станичке бой также прекратился, слышались лишь ленивая перестрелка да редкие взрывы мин.
По приказанию Уральцева разведчики дремали, лежа на полу. Бодрствовали только двое часовых — один у окна, другой — у входа в дом. Семененко тоже заснул, не выпуская из руки автомата.
Уральцеву не спалось, и не потому, что боялся, не верил часовым. После рукопашного боя он всегда чувствовал душевный надлом. «Какая страшная вещь война, — думал в такие минуты Уральцев, — она срывает с человека все покровы многовековой культуры и пробуждает в нем зверя».
Разведчики спали беспокойно, вздрагивая и судорожно сжимая оружие. Уральцеву стало тяжело смотреть на них, он вышел на крыльцо и сел на ступеньку. Все небо было укутано мрачными серыми тучами, вдали виднелось такое же серое пустынное море. Поеживаясь от сырого холодного воздуха, Уральцев подумал, что ночью, если они останутся в этих домах, неплохо бы затопить печи. Он ощупал рукой в кармане пятидесятиграммовую пачку чая, которую купил на рынке в Сочи.
Три дома, которые занимали разведчики, подверглись ожесточенному обстрелу из орудий и минометов. Но большинство снарядов и мин, к счастью, разорвались на пустыре, коверкая трупы валявшихся немцев. Один снаряд разворотил угол дома, занимаемого Семененко. Мина обрушила крышу в доме старшины. Около дома Крошки разрушило сарай.
После двадцатиминутного обстрела гитлеровцы перенесли огонь артиллерии на другие дома в Станичке, а на роту Глушецкого опять начали атаку. Теперь они наступали мелкими группами, вперебежку. И на этот раз атака была отбита. До рукопашной дело не дошло.
