— Бетмана Хольвега мы сошлем на необитаемый остров! — предлагает один.
Второй считает, что его надо казнить.
— Это все пустяки! — говорит третий. — Дадим ему паспорт еврея, и пусть живет в России.
Русская баллада с участием двух евреев.
— Как дела? Мы так давно не виделись!
— Ни плохо, ни хорошо. Средне.
— Что это значит?
— Ну, граф расторг со мной договор об аренде земли.
— Это плохо.
— Не так уж и плохо! Теперь я пивовар.
— Это хорошо.
— Не так уж и хорошо. Напротив моей пивоварни живет молодой офицер. Он завел шашни с моей женой.
— Это плохо.
— Не так уж и плохо. Жена офицера, такая красавица, утешается со мной.
— Это хорошо.
— Не так уж и хорошо. Представь, что из этого выйдет. Я сделаю его жене сына, и тот, несмотря на папу еврея, будет принят при царском дворе. А офицер сделает сына моей жене, и тот, несмотря на папашу дворянина, не сможет даже переночевать в Петербурге!
— Это мне не нравится!
— Ну вот, я же тебе говорю, что дела ни плохо, ни хорошо. Средне.
Незадолго до революции. Еврей стоит перед судом: его обвиняют в том, что он назвал царя ослом.
— Но я же говорил о немецком кайзере! — оправдывается еврей.
— Ну уж нет, — говорит судья, — меня не проведешь. Если уж ты назвал кого-то ослом, то мог иметь в виду только нашего Николая.
Бывало, что границы черты оседлости внезапно сужались, и евреев выселяли с насиженных мест.
Евреи получают приказ покинуть город, оставив все предметы культа на месте. Происходит это незадолго до наступления Рош а-Шона, Нового года, когда принято трубить в шофар, бараний рог.
— Шофар я возьму с собой, — заявляет ребе.
— Но вас же отправят в Сибирь!
— Ничего не бойтесь, — успокаивает евреев ребе.
Ребе сидит в вагоне, рядом с ним, ничем не прикрытый, лежит шофар.
— Предметы культа при вас есть? — спрашивают его солдаты на границе.
Ребе молчит.
— Везете с собой предметы культа?! — кричит офицер.
Ребе молчит.
— Отвечай немедленно! — орет офицер вне себя от ярости.
Тут ребе, подняв шофар к уху, спрашивает:
— Вы что-то сказали? Я, к сожалению, глухой…
Еврей упал в Неву; плавать он не умел и стал звать на помощь. Поблизости оказались два полицейских, но они безучастно прошли мимо. Тут еврею пришла в голову спасительная мысль.
— Долой царя! — заорал он изо всех сил.
В ту же секунду оба полицейских прыгнули в воду и вытащили еврея, чтобы отвести его в участок.
Советская Россия.
— Что бы ты сделал, — спросил комиссар еврея, — если бы партия потребовала у тебя отдать ей последний рубль?
— Я бы отдал его не раздумывая.
— Молодец. А если бы партия потребовала отдать ей последнюю рубашку?
— Я бы орал, отбивался и ни за что бы ее не отдал.
— Где же здесь логика?
— Рубля у меня все равно нет. А рубашка, хоть и одна, есть!
— Где ты был и что делал во время Октябрьской революции? — спрашивает революционный трибунал у еврея. Тот объясняет, как может, потом, в свою очередь, задает вопрос:
А где вы все были в 1894 году?
— А что случилось в 1894 году? — интересуется один из членов ревтрибунала.
Еврей, вздыхая:
— Большая эпидемия холеры.
— Я с советской властью, — задумчиво говорит еврей, — живу точь-в-точь как со своей женой: деться от нее никуда не денешься, но все время мечтаешь о другой…
Многие российские евреи надеялись, что революция принесет им настоящую свободу.
Вскоре после революции разговаривают двое русских.
— Если в городе сто человек большевиков, то как ты считаешь, сколько среди них евреев?
— Ну, положим, шестьдесят.
— А остальные?
— Остальные? Остальные — еврейки.
Умер еврей, который до революции был богатым торговцем, а после революции стал нищим. На небесах он бросает свою пустую суму под ноги Карлу Марксу и говорит:
— Вот вам проценты с вашего капитала!
Партийное руководство в очередной раз дает массам новое разъяснение революционной теории.
Янкель в глубокой задумчивости спрашивает у ребе:
— Ребе, в чем разница между историческим и диалектическим материализмом?
— Разницы никакой! Беги за границу!
Годовщина смерти Ленина отмечается с невероятной помпезностью.
— Какое расточительство! — сокрушается еврей. — На эти деньги можно было бы всю партию похоронить!
Два еврея стоят перед саркофагом Ленина и дискутируют о ленинском наследии.
— Кого бы ты хотел видеть на месте Ленина? — спрашивает один.
Мойше, бросив взгляд на гроб:
— Всех большевиков.
Вначале коммунистический режим честно старался покончить с антисемитизмом.
Унтер-офицер, служивший в армии еще при царе, обращается к еврею-новобранцу, который стоит кое-как:
— Товарищ еврей, бывшая жидовская морда! А ну, стоять смирно!
Еврейская социалистическая рабочая партия (Бунд) бескомпромиссно боролась с религией.
Решается вопрос о забастовке. Слово просит бундовский лидер:
— Завтра нам бастовать нельзя, завтра — Пейсах. А в Пейсах мы не можем идти по улицам и кричать: "Хлеба! Хлеба!" Кричать же "Мацы! Мацы!" нам и подавно нельзя — мы же бундовцы!
Дело происходит после революции. Еврей хочет нанять подводу с лошадью и спрашивает мужика:
— Ты хозяин этой кобылы?
— Хозяев у нас больше нету! Теперь есть только товарищи, — строго отвечает мужик.
— Прекрасно! И кто этой кобыле товарищ?
— Я, — гордо отвечает мужик.
"Кол нидрей" ("Все обеты") — начальные слова молитвы, которая произносится в первый вечер Йом Кипура, Судного дня. "Кол хамира" ("Все квасное") — первые слова формулы, которую произносят перед Пейсахом, избавляясь от остатков хлеба, чтобы в дни пасхальной недели в доме не оставалось ничего квасного.
Евреи в Советском Союзе говорили: "Читаешь "Кол нидрей" — и потом не ешь хлеба целый день. Произносишь "Кол хамира" — и потом не ешь хлеба целую неделю… Говоришь: "Кол хоз" — и потом не ешь хлеба целый год".
К Абрамовичу приходят два партработника, чтобы уговорить его подписаться на внутренний государственный заем. Абрамович в восторге:
— Это замечательно! Даю двадцать тысяч рублей!
— Что ты мелешь? — строго говорит один партработник. — Ведь ты за целый год даже половины не зарабатываешь.
— Хорошо, но меньше чем на девять тысяч рублей я не согласен.
— Не валяй дурака! Если подпишешься на пятьсот рублей, то при твоих доходах и этого достаточно.
— Нет, все равно слишком много, — сомневается второй.
— Ну ладно, — сдается Абрамович, — тогда я подписываюсь на десять рублей. Только не уговаривайте меня идти еще ниже!
Советский министр образования пригласил к себе нескольких раввинов, которые еще оставались в Москве, и дал им такое распоряжение:
— В Америке ходят слухи, будто евреи у нас подвергаются притеснениям. Вы выступите с коллективным заявлением, в котором докажете, что никаких притеснений нет.
Раввины перепугались и написали огромную хвалебную песнь о том, как прекрасно обращаются с евреями в СССР. Министр был очень доволен.
— Раз уж вы так здорово это сделали, в награду разрешаю вам добавить к тексту какие-нибудь пожелания, которые могли бы выполнить ваши американские коллеги.
Раввины пишут: "Пришлите свечей и сахара!"
Долго бились американские раввины над смыслом этой приписки. Наконец они послали за старым талмудистом из Бруклина: может, он разгадает, что это значит? И тот объяснил:
— Все просто: у них нет сахара и свечей. Значит, их жизнь горька и темна.
Советская Россия. Самуил Бирнбаум провел несколько лет в сибирских лагерях. Один знакомый сочувственно говорит ему:
— Должно быть, это было ужасно!
Бирнбаум качает головой:
— Отчего же? Все было не так уж плохо. Будили нас в семь часов. На завтрак давали чай с булочкой. Ну да, чай мог бы быть чуточку погорячее. Потом нас на машине везли на консервный завод, я там приклеивал этикетки. В половине первого опять приезжала машина, и мы ехали обедать. После еды — ну да, там немного экономили с солью, а вообще обед был вполне сносный, — так вот, после еды было время вздремнуть до полдника; тут нам давали кофе с бутербродом. Потом мы перекидывались в картишки — чтобы скоротать время до ужина. Ну хорошо, меню ужина было не кремлевским, но что ты хочешь! После еды раздавали сигареты на следующий день. Потом мы немножко болтали, слушали радио, а в десять, в половине одиннадцатого ложились спать.
