чтобы что-то сделала – никогда.
– Вы хорошо бы сделали, граф, если у вас лежит на сердце, – прибавил президент, – если бы новость об авантюристе могли ещё из другого источника, через иных особ ей приказать повторить. Сделали бы этим большее впечатление.
Уже темнело, когда они кончили разговор, а пришедшая красивая Джульетта, которая ничего о госте не знала, пригласила их с собой в салон.
В ту же минуту в каменице над профессором Куделкой прохаживался Теодор, глубоко думая над собой и своим будущим.
Каждое приближение к Толи пробуждало в нём прежнюю любовь к ней. Как сын пани президентши, он мог иметь какую-то надежду, что Тола не будет его презирать, видел в глазах её, если не любовь, то сострадание и участие, – как сирота без имени, он не мог даже думать достать до неё.
Зачем же было заблуждаться? На что надеяться напрасно разволновать сердце, чтобы потом больше страдать? Уйти, скрыться, искать где-то новой жизни, новых людей, работы, чтобы дала забвение, – было единственным спасением.
А при мысли о добровольном расставании его охватывала грусть. Раз уже им переболел и другой ещё, и снова зажившую рану залечивать… сил почти не хватало. Боролся с собой. Была это одна из тех минут жизни, в которых душа действительно печальна – аж до смерти.
Только долг мужчины, мужское достоинство вынуждало его – ставить чело новому испытанию.
– Убегать, да, убегать нужно отсюда – но не без прощания. Навеки уже должен попрощаться. Почему бы сладости и желчи той минуты не вкусить?
Он хотел уже выйти из комнаты, не зная хорошо, куда пойдёт, когда через медленно отворяющуюся дверь вошёл Куделка…
– Что ты тут подсчитываешь? Разве тебе ещё плохо на свете? Гм? – спросил он.
– Вы угадали…
– Откуда это? Президент тебя там убедил, я слышал? Гм? Чем? Не подозреваю, – добавил Куделка, – не хочу допускать, чтобы документ, о котором я знаю от докоторовой, что тебе прочитали, был фальшивым… но… я очень, очень в нём сомневаюсь.
– В чём? – спросил Теодор.
– В городе секрет удержать трудно, – говорил старик, – от докторовой узнало много людей, разлилось это широко, потому что каждый любопытен до твоей истории. Вот, послушай. Президент говорит, что после отъезда покойного ксендза Заклики, пани президентша, опомнившись, продиктовала этот акт последней воли, а есть тут на канонии капеллан, ксендз Лацкий, который ездил с Закликой, и даст в необходимости свидетельство, что прелат выехал только после смерти через несколько часов… Пожалуй, покойница воскресла бы…
Теодор вздрогнул.
– Ради Бога, мой профессор, так, чтобы совсем никто о том не знал, сделайте мне свидетельство ксендза Лацкого, официальное, под капелланской присягой.
– Ничего более лёгкого, он сам мне его потихоньку предложил… но – тише!
Тогда снова немного засветилось лицо Теодора, но уже совсем не верил, что ему удасться победить президента… Поцеловав старичка, он пошёл к панне Толи, которая в этот день прислала, прося, чтобы забрал свои деньги, потому что завтра выезжала в деревню, и рада бы избавиться от депозита.
Теодор говорил себе по дороге, что с ней попрощается…
а если бы даже счастливо закончилось, не будет ей навязываться, сломленный, остывший, измученный нуждой, которую испытал. Не чувствовал себя достойным её.
Более сильный от обещания Куделки, но невесёлый, он вошёл в дом Толи.
Его ждал тут вовсе не приятный сюрприз: в салоне, развалившись на канапе, сидел граф Мауриций. Несколько лет назад Мурминский его видел, они никогда совсем друг другу не симпатизировали, в редких встречах инстинктивно избегали друг друга, чувствуя неприязнь.
Теодор вошёл, сперва объявленный. Тола на несколько шагов вышла ему навстречу и громко приветствовала.
– Я очень вам благодарна, что пришли, потому что обязательно хотела вам сегодня отдать депозит… думаю завтра поехать на деревню – город невыносим.
Граф очень незначительно кивнул головой посетителю и получил такой же незаметный поклон.
– Я такое найду место в летнюю душную пору, – ответил Теодор, – и перееду, как только дела завершу.
– Куда же? – спросила Тола.
– На самом деле, этого ещё сейчас сказать не могу, – говорил довольно небрежно Теодор. – В моих несчастных блужданиях по свету я мог познать все неудобства пребывания в разных сторонах света, совсем не нашёл ни одной, в которую бы желал вернуться. В Сибири очень холодно… и почта приходит редко… в Алжире бывает слишком жарко и неизмеримо грязно, как в общем на всём востоке, в Индиях убийственный климат, а охота, хоть драматичная, но трудная…
– А в нашей старой Европе? – спросила Тола.
– В Германии сейчас чужеземец найдёт неудобную гостиницу, во Франции грустно. Каждую минуту кажется, что здание над головой обвалится… только в Италии чистят апартаменты для будущего – словом, некуда податься.
Во время этого короткого разговора граф смотрел, слушал, видимо, избегал вмешиваться в него. Сначала он думал, что Тола скоро отправит этого гостя, но, убедившись, что он не думает уходить, пошёл поговорить с пани Терезой, не спуская глаз со своей питомицы.
Тола с каким-то лихорадочным беспокойством поглядывала то на опекуна, то на Теодора… Нашла способ немного шепнуть ему:
– Не уходите… я должна вам несколько слов поведать.
Послушный приказу, Мурминский, после короткой паузы найдя альбом, погрузился в разглядывание его, Тола пошла к графу. Оба эти пана, очевидно, ждали, кто кого пересидит. Граф держался в стороне, избегал общего разговора, но упорно держался. Мурминский, казалось, забыл, где он находится, так живо его альбом занимал.
Тола переходила от одного к другому, Тереза посвятила себя исключительно развлечению опекуна.
Достаточно скучно и долго прошли так полчаса.
– Дорогая! Кузинка, – шепнул граф, – отдай же ему депозит и пусть себе идёт.
– Невозможно… он был бы смущён, если бы я ему тут публично отсчитала деньги… а отсчитать должна…
– А я бы его тут не хотел оставить…
Зарумянившаяся Тола ужасно гордо поглядела, почти обиженная, на графа.
– Что это! Вы видите в этом опасность!
Тут, уговорённый оставить плац, недовольный граф Мауриций достаточно кисло схватился за шляпу и без дальнейших прощаний, кивнув головой, вышел за дверь. Скрыл гнев в себе, но сильно был возмущён.
Едва он вышел, Тола живо обратилась к Теодору… Видя, что она подходит, он встал. Взглядом, больше говорящим, чем когда-либо произносили уста, они поглядели друг на друга.
– Уезжаешь? – спросила она.
– Должен, – сказал Теодор, – чувствую себя вынужденным, нуждаюсь в отдыхе.
– Без шуток; куда едешь?
– Не знаю, – отпарировал Мурминский, – многое ещё завтрашний день решить может. Не могу вам сказать, чего жду, но приговор отъезда на завтра.
– А если бы он сказал – останься.
– Не знаю, послушал бы я, – произнёс Мурминский. И в эти минуты, видя, что Тереза вышла, с волнением приблизился к Толи.
– Последние часы молодости я пережил, остыл… отрезвел, не хочу быть другим и себе в тягость, а тут был бы вам.
Тола молчала с опущенной головой.
– Граф, которому я никогда не имел счастья нравиться, – добавил он, – мог бы вам
