имела своё место. Бумаги лежали, покрытые замечательными прищепками, чернильница старательно закрыта, перья вытертые, ни пылинки.
В двух больших шкафах стояли книги, оправленные в красивую обложку, по большей части законодательные, кодексы, комментарии, сборники. Ничего легкомысленного не забавляло око, даже кресла имели мягкую физиогномию судейских кресел, а канапе могло бы занять место в бюро канцлера в лондонском здании Парламента. Отчётливо старались важного мужа снабдить равно величественными вещами. Часы со стоящей на них Палладой, барометр без украшений, термометр, скромный, но приличный… принадлежали к украшению рабочего покоя. Две картины в позолоченных рамах представляли две пейзажные банальности большого стиля с волнистыми деревьями и святынями на великолепных портиках и колоннадах.
Среди этих предметов, иногда прикасаясь к ним, прохаживался вечером достойный пан, успокоенный, важный, но как море после долгой бури приходящее к отдыху, на котором видно ещё, что недавно им метали волны.
В доме была полная тишина, потому что от покоев пани и детей кабинет отделяли пустой салон и покой поменьше, принадлежащий к апартаментам пани. Гости, приходящие к одному президенту, входили непосредственно через двери, ведущие из сеней в кабинет. Именно во время прогулки, о которой мы вспомнили, эти двери отворил служащий, объявляя графа Мауриция, который также за ним вошёл в покой. Хозяин и гость подали друг другу руки.
Граф Мауриций был немолодым уже человеком, но выглядел ещё свежо, здорово и вовсе возрастом не сломленным. Только поредевшие и седеющие волосы делали его старше. Высокого роста, широких плеч, выпуклой груди, граф Мауриций представлял один из прекраснейших аристократичных типов. Лицо имел бурбонское, лоб высокий, глаза препышно оправленные, нос орлиный, уста маленькие, а весь характер фигуры выдавал потомка великой семьи. Хотя важный, как президент, он был более свободным в движениях и более весёлого выражения.
Президент подвинул ему кресло и сам сел напротив него.
– Я виделся с ней, – шепнул граф Мауриций, – и, как я предвидел, хотя мне не признается ни в каких сохранившихся чувствах и ни в каких возобновлённых проектах, трудно не узнать по ней, что сострадание и любовь одновременно привязывают её к этому авантюристу.
– Это было бы настоящим поражением для нас, для провинции, – отозвался президент, – вы это легко поймёте, линии панны, состояние, которое даст мужу влияние и значение, и поэтому… прошлое такого господина, демократичные порывы… пропаганда этих несчастных теорий… какой-нибудь ценой следует этого избежать.
– Кажется, я повлиял на неё, – прервал граф Мауриций, – не жалел красок, рисуя ей будущее согласно вашим указаниям. Всё-таки, хоть с закружившейся головой, она всегда есть особа нашего общества, он же – неприятелем… В лагерь его впустить – прекрасная вещь! Я представил ей всё безобразие этого мезальянса, всю его невозможность. Признаюсь вам, президент, что мне нелегко далось найти предисловие к этому предостережению. De but en blanc[16], схватиться за то, чего доказать нельзя, – было бы смешно. Я ждал оказии – дала мне её сама возможность. Я вытянул из неё рассказ о пане Теодоре и ответ был готов. Можете мне верить, что я был вдохновлённый, красноречивый, трогательный. Тола достаточно холодна, а, однако же, в конце аж погневалась и расплакалась.
– Но вы ей, граф, всё сказали?
– Надеюсь, il le fallait bien. Я начал с того, что признался, что меня опасения за неё и весть о новом появлении Мурминского пригнали сюда. Я поведал потом ей открыто о его прошлом, о тех всех донкихотствах, авантюрах, безумии и распутствах кавалера, прислуживаясь тем, что вы мне дали. Я добавил, что видел у вас последний документ матери, которым она запрещает упоминать о каких-либо правах, что, стало быть, останется каким-то бродягой, сыном неизвестно откуда пришедшего гувернёра, умершего в нужде в госпитале. О! Можете мне верить, – добавил граф, – я был красноречив, потому что был взволнован, потому что меня возмущает сама мысль, чтобы это наша достойная шляхетская кровь смешивалась с кровью неизвестно каких пролетариев, потому что даже происхождение этого человека весьма неопределённое; сомневаюсь, были ли Мурминские записаны в каком гербарии или это вышло из хаты, или из магазина, или, что хуже, из ренегатов. И мы должны были бы его, как мужа Толи, принимать в салонах, сажать у стола и брататься с ним!! Ба! Ба!
– Призналась ли панна в своей слабости? – спросил президент.
– Нет, – ответил граф, – заверяла меня, что имеет великое сострадание к несчастному, что чувствует себя обязанной помогать покинутому, но – ничего больше.
– Ничего больше! – рассмеялся президент. – Allons donc[17]!!
Докторова и она летали по его делам, расчувствовались… и этот старый глупец Куделка. Мне доносили, что Тола показывала ему очевидную нежность, что искала его первая.
– Насколько я из её фигуры и речи могу догадаться, – прибавил граф, – думаю, что рассчитывала на то, что Теодор выйдет как ваш единокровный брат, тогда он получил бы некоторую позицию в свете.
– Всё это хорошо, – закончил хозяин, – но нужно быть бдительными. Самым лучшим было бы заставить его покинуть провинцию, переехать куда-нибудь.
– Это ваше дело, – прервал граф, – я возле моей питомицы несколько дней ещё буду бдить и стараться ей представить, что даже отношения с паном Теодором, хотя оправданные давним знакомством, для неё неприличны. Вы имеет в руках средства склонить его к тому, чтобы удалиться…
– Да, но слишком поспешно использовать их не могу, было бы чересчур заметно… Интересно, каким он окажется по отношению ко мне, я даже вынужден принимать его…
– Сомневаюсь, чтобы он этим воспользовался, – сказал граф. – Вы рассказали пани Толи то, что я вам говорил о его делах в Алжире, в Англии?… Это известно из наилучших источников.
– Говорю вам, что я не жалел красок, – сказал граф Мауриций.
Они пожали друг другу руки.
– Если бы я был на вашем месте, – прибавил гость, – приказал бы так за ним следить, чтобы мне каждый его шаг был видим. Сориентируетесь потом легче, что начать.
Президент, не отвечая устами, дал только знак, что сам уже о том думал…
– От такого элемента в нашем обществе обязательно надо избавиться. Это могло бы слегка повлиять на молодёжь. Он неглупый… Нет ничего более заразного, чем эти их новые идеи, когда их разглашает человек с талантом.
– Я очень вам благодарен, что дали мне знать об опасности и позвали… С Толой позже могло быть трудно… она упрямая и своевольная.
– Её бы следовало выдать замуж, – шепнул президент.
– Чрезвычайно трудно. Сомневаюсь даже, чтобы это когда-нибудь удалось. Как постареет, выйдет потом сама за какого-нибудь падшего материально и морально холопа… но это подождём… Нет охоты до святого состояния брака…
– А к монастырю? – спросил президент.
– Ещё меньше…
– Могла бы в нём быть очень полезной.
– Ни малейшего расположения… Впрочем, я, мой президент, могу до некоторой степени предотвратить, чтобы что-нибудь не случилось, вынуждать,
