В анкете 1970 года на вопрос «Что бы ты подарил любимому человеку, если бы был всемогущ?» Высоцкий ответил: «Еще одну жизнь».
Своему другу, врачу Леониду Сульповару он также говорил: «Есть ли у медицины какие-то средства или методы, которые могут помочь мне освободиться от второго “я”? Я люблю жизнь, хочу работать… Сначала попробую из этого выбраться сам, своими силами. Поможешь мне?»302
Это жизнелюбие находило отражение и в стихах: «Но лишь одно, наверное, я знаю: / Мне будет не хотеться умирать!» («Когда я отпою и отыграю…»), «От жизни никогда не устаю!» («Я не люблю»), «А им прожить хотелось до ста, / До жизни жадным, — век с лихвой» («Водой наполненные горсти…»), «Вспомните, как милую Австралию / Открывал до жизни жадный Кук» («Одна научная загадка…»; черновик /5; 432/), «Я из породы битых, но живучих» («Олегу Ефремову»), «Ведь он живучий парень — Барри» («Живучий парень»), «Но родился и жил я, и выжил» («Баллада о детстве»), «Я жив! Снимите черные повязки!» («Горизонт»), «А я — живой, я — только что с Привоза» («Одесские куплеты»), «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» («Памятник»).
Однако из-за гонений со стороны властей и многочисленных запретов нередко возникали противоположные мотивы: «Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал, — / Зря мы любим ее, однолюбы» («Конец охоты на волков»), «А нынче — жизнь проклятая!» («Она — на двор, он — со двора…»), «Так зачем проклинал свою горькую долю? / Видно, зря, видно, зря» («Так оно и есть…»), «Нет! Проклинаю я нашу судьбу» («Веселая покойницкая»; черновик — АР-4-99), «Я выл белугой и судьбину клял» («Тот, который не стрелял»), «Я крест сцарапывал, кляня / Судьбу, себя, всё вкупе» («Таможенный досмотр»), «Приподнялся ия,/ Белый свет стервеня» («Побег на рывок»). Такое же настроение встречается в рассказе «Плоты»: «А жизнь нашу и неудовлетворенность <…> проклинаю» /6; 50/; в «.Дельфинах и психах»: «Жизнь, какая же ты все-таки сволочь!» /6; 35/; и в анкете 1970 года: «За что ты любишь жизнь?» — «Какую?».
Высоцкий прекрасно понимал, что выжить в советском тоталитарном государстве честным людям практически невозможно, поэтому в «Разбойничьей» встретятся такие строки: «Смех, досада — мать честна! — / Ни пожить, не выжить!».
Этим и объясняется тот факт, что, наряду с огромной любовью к жизни, его нередко тянуло к смерти — по принципу «от противного»: «Вот у смерти — красивый широкий оскал / И здоровые, крепкие зубы!» («Конец охоты на волков»). Данное противоречие видно также на примере стихотворения «Когда я отпою и отыграю…» и «Песни о Судьбе»: «Но лишь одно наверняка я знаю: / Мне будет не хотеться умирать» — «Я не постарею — / Пойду к палачу, — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу». Между тем следующие строки из «Песни о Судьбе»: «Когда постарею, / Пойду к палачу». - повторяют более раннее стихотворение (1973): «Когда я отпою и отыграю <.. > Но вот над изгородью замечаю / Знакомый серп отточенной косы» (атрибут палача — топор, а атрибут смерти — коса; кроме того, серп косы соотносится с серпом и молотом — символом советского государства).
По словам Давида Карапетяна: «Тяга к смерти у него была. У него была тяга к самоубийству, скажем. Он постоянно вспоминал Есенина во время наших пьяных загулов, особенно в состоянии опьянения он часто это делал — бритва, там, это… Он хотел, но говорил: “Я не могу переступить грань. Мне не хватает мужества”. <.. > Он всегда говорил о смерти, ждал ее. Стремился к ней и боялся ее»[2884] [2885] [2886] [2887].
Сравним с тем, что говорил Высоцкий о любимовской трактовке образа Гамлета: «Это спектакль наиболее — ну как сказать — если не религиозный, но очень много разговоров в этом спектакле о Боге. И всё почти нанизано на это. С самого начала, когда Гамлет заявляет: “О, если бы Предвечный не занес / В грехи самоубийство!”, идет разговор о том, что это самый страшный грех — самоубийство, а иначе бы он не мог жить. И вот с этой точки начинается вообще его роль — с самой высшей: человек, который уже готов к тому, чтобы кончить жизнь самоубийством, но так как он глубоко верующий человек, он не может взять на себя такой грех — закончить свою жизнь»304. Но, с другой стороны, он повторял на своих концертах и в многочисленных интервью: «Тут есть другая грань — решал ли я этот вопрос “Быть или не быть”? Но я так думаю, что не так стоял этот вопрос, потому что Гамлет, которого я играю, не думает про то, быть ему или не быть, потому что “быть”. Он знает, что хорошо жить все-таки, жить надо… Мы даже играем по поводу того, что, как ни странно, вопрос, который всем ясен, что быть лучше и жить надо, он все равно стоит перед определенными людьми. Всю историю человечества они все равно себе задают этот вопрос. Вот что его мучает. Значит, что-то не в порядке, если ясно, что жить лучше, а люди все время решают этот вопрос»3°5. Данная мысль нашла воплощение и в черновиках «Моего Гамлета» (1972): «С зачатья человечество нудит, / Корпит над этой баснею из басен, / Хотя все знают, что цветок прекрасен, / Но это так печально, что висит / Вопрос, который и ребенку ясен, / Хоть у золы довольно мрачный вид» (АР-12-13).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Об исполнении Высоцким роли Гамлета в Варшаве (май 1980) рассказал Д. Ольбрыхский: «Он из последних сил хватался за край, зубами. Это дало невероятный результат. Особенно для меня, друга, это было потрясающее переживание. Вместе с ним я напрягал все силы и потому не помню подробности его игры. Особое внимание я обратил лишь на то, как Володя произносил самый знаменитый и, как говорят, самый важный монолог “Быть или не быть”, который в действительности стал таковым лишь в XIX веке… В своем исполнении Володя сознательно преуменьшал эту проблему, словно удивляясь Шекспиру, который пожертвовал ей столько места»3°6.
Что же касается тяги Высоцкого к самоубийству и в целом к саморазрушению, то Юрий Любимов, уже находясь в эмиграции, напрямую связывал ее с государственной травлей: «Однажды мы с ним прогуливались по Парижу, в году 1978 — 1979-м. Мы недолго бродили, минут сорок. Володя в подпитии был и время от времени с отчаянием в голосе повторял: “Хочу умереть!”, “Хочу умереть!”. Это был, по-моему, его последний приезд в Париж. Ничего он не объяснял. Только говорил: “Хочу умереть!” <…> Когда же он вырывался на Запад, причем, хоть жена Марина Влади, а все равно каждый раз нужно было унижаться, просить, то чувствовал, что место его там, в России, а не тут. Возвращался, а там снова охота на волков. Снова сюда — чужое. Так и жил на разрыв, на износ. И износился. И сил не оставалось жить. Допекли. Отсюда и “хочу умереть”»[2888] [2889] [2890].
Таким образом, противоестественная тяга поэта к смерти была вызвана официальным непризнанием и гонениями со стороны властей, а также бессилием что-либо изменить в стране: «Что могу я один? Ничего не могу!» («Конец охоты на волков»).
Этим же объясняется и неизлечимая зависимость от наркотиков, поскольку это был, с одной стороны, фактически единственный способ самокомпенсации и получения удовольствия, а с другой — подспудное желание убить свое тело и избавиться от гнета режима, не признававшего его как поэта и как личность, а заодно и от мешавшего ему внутреннего двойника («Я в глотку, в вены яд себе вгоняю: / Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил!»).
6) симпатия к Ленину как к бунтарю (в том числе сравнение себя с вождем или стремление конкурировать с ним и другими «отцами-основателями» — особенно ярко это проявилось в стихотворении «Я скачу позади на полслова…»: «Бывало, вырывался я на корпус / Уверенно, как сам великий князь. <…> Ах, дурак я, что с князем великим / Поравняться в осанке хотел!»; а образ князя как олицетворение власти подробно разрабатывался уже в «Песне о вещем Олеге») и резко отрицательное отношение к нему как к символу коммунистической идеологии и репрессивного режима;
