Навстречу прошел человек в полушубке. Подгоняло метелькой к теплу. Оглянулся.
— Там домов нет, — сказал он бредущим и ищущим и вдруг окликнул: Николай Ильич.
Привел их в каморку Демушка Елагин, из фабричных паренек.
Каморка, в доме у самой Чуры, на окраинном береговом выступе, заросшем черемухами, да все на тон же улице — за мостом в коряжистых ивах, следом полезным удалялась дорогой среди снегов.
Каморку снимал Демушка — номерок хозяйский, самый бедный, по получке, чуть лишь тепла.
Полушубок сбросил — туда-сюда — не знал, как несчастным ночлег устроить. Зажег лампу. Глянула из снегов ночь в затекшее льдом оконце.
На столе крыночка с веточками черемуховыми в воднце. Распустились зеленые листики.
В углу койка, укрыта ватным одеялом. У другой стены печурка кирпичная, обмазанная глиной, побеленная.
Рядом с окном полка с книгами. А под ней тумбочка с бумагами и акварельными красками. На ситцевой фабрике Демушка работал, видел мечтами расцветку свою на косынках, на платках, а на бумаге не выходило, бледнело, но покоя не давала — все подмаргивала алыми цветочками.
Демушка бросился к чуть ли не спящей красавице Иринушке Опалимовой. Стояла она у стены. Брови оолеи раскинуты, а ресницы сжаты — черны-черны, скулы с мороза румяные, будто пламень под белым фарфором.
Николай Ильич снял с ног жены промерзшие валенки.
Укрыл ее на койке одеялом и полушубком.
Затрещали поленья в печурке.
Демушка поставил на конфорку чугунок с картошкой, налил в железный чайник воды для чая.
— Сейчас, Николай Ильич, мы согреемся, поедим и спать, утро вечера мудренее. Я, когда плохо, мечтаю.
На стол поставил банку с кильками и бутылочку подсолнечного масла.
Николай Ильич, не раздеваясь, сидел на табуретке, в распахнутом пальто на меху. За что такое? Не грешил, не обманывал, нищим подавал, богу молился — не просто крестился а верил: в необъяснимом и бесконечном что-то есть… Шел с женой в снега замерзать. Легче нет смерти: уснешь, будто бы в тепле, летний зной приснится.
Да ведь и сама жизнь — медленное и долгое замерзание в счастливых снах и горьких пробуждениях. Чуть бы, и ушел с Иришей в поле. Но человек встретился, окликнул на дороге, где в такую пору ни души. Видать, не все кончилось знать, угодно: терпи, не ропщи, над всем божья воля. А душа бунтовала, гнала злодея и топором настигала. Уже не было сил, ронял топор.
В дверь постучали. Демушка открыл и впустил Серафиму, заснеженную, закутанную в платок. Она посмотрела на сидящего на табуретке Николая Ильича, на спящую Иришу, и темные глаза ее засинились от слез.
Серафима достала с груди письмо и протянула Николаю Ильичу маленькой озябшей рукой.
— Сказали, что вы здесь.
Николай Ильич вскрыл конверт. Письмо было от Викентия Романовича.
«Господин любезнейший!
Считаю своим долгом оповестить вас, что, ввиду моей крайней нужды, дом мною продан. Отныне он принадлежит трактирщику, и прежние свои обещания выполнить не могу.
Вынужден и предупредить после вашего громогласия у дверей дома, чтоб вы не пытались изыскивать пути для моего поражения. Мои догадки по поводу внезапной кончины женщины в избытке сил и здоровья подтвердились поспешным подписанием бумаг в страхе и полной растерянности.
Внезапная смерть последовала от выпитой рюмочки.
В сокрытии не соучастник вашего злодеяния, а по милосердию, для смягчения вины, оставляю вам чистосердечное признание и раскаяние…»
Николай Ильич бросил письмо в печурку и тотчас схватил лист бумаги с тумбочки и карандаш и написал
«Сударь!
Да вас в прорубь, мерзавца, как можно скорее, пока не пролились слезы несчастных…»
Письмо вложил в ловягинский конверт и отдал Серафиме.
— Лично негодяю!
Демушка проводил девчушку на крыльцо. Поскрипывали приступки.
— На мосту боюсь, — сказала Серафима.
Демушка быстро оделся.
Серафимка ждала его под морозными, кристальными от луны черемухами.
Шел он впереди, нахлобучась в полушубке, крепко похрустывал снег под валенками.
Серафимка нагоняла его, отставала, поглядывая в отдаленное горище кладбищенское. Паром все залилось и застыло. Там матушка одна плачет. Дочку милую ее злодей выгнал.
Серафимка забежала вперед, на стежку между колеями, и Демушка укоротил шаг.
— Не вертись. Как юла.
— А барин Викентии Романович будто колдун. Рюмочку матушкину в пакетик опустил, бечевкой завязал.
Сургуч жег. А потом узелок на бечевке залил и пятаком сплюснул… Ой страшно! А в доме теперь трактирные номера будут, перегородки, перегородки, и за каждой номер с койкой. Куда я денусь? — подняла руки Серафима и опустила, зашаталась.
Демушка подпихнул ее в спину, чтоб шла быстрее.
— Если что, сразу ко мне беги.
— И ночью?
— Только ты ночью в окно стучи. А то я сплю крепко.
— Демушка, барина я боюсь.
— Да я его… и шапка через дорогу отлетит, — пригрозил Демушка.
Серафимка засмеялась глазками.
— А тронет, — уж не на шутку пригрозил, — усадьбу спалю.
Серафимка оглянулась в испуге, обняла у пояса Демушку.
— Убьют тебя в лесу, Демушка.
Глядел он на дорогу. В мрачном углу улицы фонарь трактирный, качаясь, стрелял огнем.
— Я всем волю дам и землю, и косынки самые красивые на свете, — помечтал паренек.
Крепче прижималась щекой к полушубку его Серафимка. Слезы капали и замерзали на груди.
— Убьют тебя в лесу, Демушка.
Ушел он. А Серафимка все стояла на мосту да будто и видела себя в алой косынке среди снегов, а кругом волями все обнимаются, целуют друг друга от радости.
Чудно, чудно. Что это с ней? Ноги не идут. И тоска все ниже и ниже давит. В теплое бы лечь и укрыться, чтоб никто не звал и не тревожил. Где такой уголок?.. В копне зимней… Тоска давит, и ноги не идут.
Вернулся в свою усадьбу Викентии Романович с поземкой в поле, и на душе взвихривало и осыпало инеем: метелились слухи мятежом российским, а на пустырях заводами и фабриками ставил остроги капитал иностранный. Мимо михельсоновских ворот вчера проезжал, сам видел у конторы парней и девок — от голода и холода просились в каторгу, с ненавистью окинули взглядом его. Отвернулся Викентии Романович, зубами скрипнул. Хоть сам мятеж затевай, бей в набат и в лес волком. Видел на улице витрины зеркальные заморские: брильянты, золото, камни драгоценные.
Понимал, предвидел, что усадьба его лишь гравюра, которую можно купить у обнищавшего или взять за долги. В изморози усадьба и на самом деле была похожа па гравюру из старинного серебра. По углам башенки и над крышей, в середине, башенка луковкой. На все четыре стороны леса и поля ловягинские, да будто обламывались с краев, сползали.
Рано утром по деревянной лестнице, устланной: ковровой дорожкой, в комнату к приехавшему ночью брату поднялся Антон Романович — в легких белых чесанках, в вязаной фуфайке. Надень платок — баба мордастая с острыми хитрыми глазками.
Он старше Викентия, характером мягче, рассудительный, любил прощать, почтительно слушать и простачком поддаваться в делах. Хватку волчью со спины оставлял брату. Тот, хоть землю грызи, не простит, пылкий, в ярость входил и в коварство. Силой в деда: вожжи руками рвал и зубами поднимал ушат с водой.
Викентии Романович давно встал: с солнцем всегда вставал, колол дрова, купался. По наследственной традиции и зимой, в проруби. Растирался полотенцем, а потом суконной вязанкой до жара и шел чай пить.
Он сидел у окна, покуривал из янтарного мундштука душистую папироску.
Антон Романович сел в кресло у стены духовой печи в лазурных изразцах.
— Какие, братец, новости? — сказал Викентий Романович. — Дом опалимовский приобрел.
— За сколько же?
— Так. Я всегда говорил, что дураки существуют для того, чтоб делать умных богатыми. В этом их польза и назначение.
— Дурак так наломает, что после свое и на коленях не соберешь, — не вникая в подробности, сказал Антон Романович.
Рассуждения и замечания брата предупреждали о возможных неприятностях, и его умом Викентий Романович в делах не пренебрегал.
— Не стоило бы трогать. Да дом рядом с трактиром, готовый. Не утерпел. Райские номера будут, с травкой дурманной.
— Брат, замолчи!
Антон Романович будто и не касался дел брата, на случай, и никто не знал, кто стоял за спиной хозяина трактира.
Викентий выдвинул ящик стола, достал коробочку и раскрыл ее. Антон Романович приблизился. В черном бархате коробочки покоились перстни. бриллиантовые. На доходы трактирные куплены вчера — в копилочку ловягинскую, братскую. Антон Романович повертел перстни. Чистейшей воды брильянты как росинки дрожат.
