— Волчицу убили. Я говорил, волк один покоя не Даст. Дорогу бы не заступил. Конь все разнесет и поломает. Не пожалеть бы, Астафий. Отвяжи суку. Пусть уйдет, унеси их черти, — сказал Антон Романович.
Желавин пошел на псарню — сарай с теплыми конурами, открыл ворота. Псы полезли на него, дышали в лицо, не давали пройти. В закутке сидела борзая сука, холеная, в белой с черным серебристой шерсти, длинноногая, горбатая, гибкая, как змея, с тонкой, по-собачьи красивой мордой. Уже подкапывала под сарай и заложенную доску изгрызла. Желавин хотел пхнуть ее ногой.
Сука затаилась у стены и оскалилась, зарычала.
Вдруг выскочила из закутка и легко, — словно улетела в ворота.
— Ай, ай, ай, — взвизгивала, удаляясь, заливалась в бескрайней воле.
Желавин вернулся к воротам, поставил за камень фонарь, потуже затянулся кушаком, сказал:
— Не случилось бы чего: собака от дома бежит.
— Типун тебе на язык!
Желавин взял фонарь, протер вязанкой стеклышко.
— Я к тому, что сука чует.
Антон Романович насторожился.
— Что чует?
— Время, значит, — и собакой быть, и волком лютым.
— Не те басни плетешь. Рано еще тебе.
— Я с кем — с вами плету. Вон вы и поправили. Ума с вами набираюсь. От кого еще набраться. Того и в книжках нет, что вы знаете.
— Мужик ума барского никогда не достигнет.
— Мне много-то и не надо. Какую только часть.
— Какую ж, интересно?
— А какая надо, сама вскочит, — ответил Желавин и повыше поднял фонарь, вглядываясь.
— Лучше скажи, что с барином?
— А что с барином? Ничего. Это вы, чуть замело, в дом скорее, а он — в прорубь. Глядеть страшно, как он под лед лезет, а ему хоть бы что. Быстро ходит, быстро скачет. А с вами, если куда ехать, с лета валенки бери — к покрову успеете. То туча не с той стороны зашла, примета какая-то, то заяц дорогу перебежал. А сколько их перебегают по своим делам: одни к Дорогобужу, а другие в Ельню. — Желавин прислушался. По тулупу трещало крупой. Выше поднял фонарь. Свет словно дымился желтым, слетал в темноту.
Ползло что-то белое. — Барин, кажись?
Как из снега вылепленные, конь и сани явились.
Барин в белом саване сидел. Желавин поднес фонарь. Глаза Викентия были закрыты, на бровях иней.
— Брат! Брат! — закричал Антон Романович.
Снег шевельнулся, треснул и развалился. Викентий поднялся в шубе, как медведь навалился, обнял брата и Желавина, да так, что озябший нос Желавина вдавился в губы Антона Романовича.
Потом Антон Романович обнял брата, поцеловал и прослезился.
— Как же так можно?
В доме не спали. На крыльце свояченица встретила: слезы вытирала и улыбалась.
— Всегда метель, когда ты в дороге. Словно чародей какой, — сказала она, дворяночка молодая, белесенькая и бледненькая.
Желавин распряг коня и завел в конюшню, поставил в ясли. Насыпал из мешка овса в кормушку. Дерюжкой обтер спину, бока, ноги.
Конь вздыхал, довольный, что стоял в тепле, и дорога забывалась, Желавин укрыл его попоной и вышел во двор.
Метель утихла, не разгулялась. Внезапной оттепелью — западным потянувшим ветерком, пряным духом стогов и намороженной пахучей горечью верб одурманило ее. Снега бескрайние в белом блеске светили и озаряли ночь. Над лесом зелеными глазами выманилась весна на еще студеное крыльцо, да рано — не проснулись краснобровые петухи ее.
Желавин подумал, что где тот час, когда выйдет он подышать чистой волей, полюбоваться. Незнамый тот час, за него жизнь надо перевернуть, бежать и отбиваться, лезть на какой-то далекий высокий берег.
«Когда бы душа развиднела», — а так даже зеленым глазам над лесом не внимала душа, а дурман стогов куда-то звал, поражая мрачной страстью.
Он затащил сани в сарай. Оглядывая, поводил фонарем. Как будто что-то было и исчезло-барин и гость, но будто и сидели еще неподвижно, будто чучела страшные. Он приподнял подстилку и в испуге глянул в ворота: топора под подстилкой не было.
Через неделю в усадьбу Ловягиных прибыл за провиантом обоз из трактира.
Приехал и хозяин — Гордей Малахов.
В прихожей снял лисью шапку, шубу, взглянул на стоявшего в дверях верхней комнаты Викентия, глазами показал словно в недобрую сторону.
— Зайди-ка, — пригласил барин. — Как дела? — в дверях спросил громко.
— Делами живем, барин.
— Озяб, смотрю. Нос красный.
Дверь не сразу закрылась, будто незачем было ее и закрывать: весь дом был охвачен одной суетой. Кудахтали куры во дворе, блеяли овцы по хлевам, доносился распорядительный голос Антона Романовича.
Девки бегали с кухни в кладовки и назад.
Дверь пошаталась и закрылась медленно.
Малахов обгладил по бокам синюю байковую косоворотку, опрятил черные вороненые волосы на пробор.
Худой, высокий, и глаза как у ворона.
Викентий из шкафчика под подоконником корзиночку с яблоками и бутылкой достал.
— Дозвольте и вам, — и, дождавшись согласия Викентия, Малахов налил и ему. — Дела нехорошие, барин. Нас-то и не касается. А в городе как в деревне: всякое с любого края слыхать.
— Что такое? — настороженно спросил Викентий, Малахов взял рюмку, поклонился барину и выпил.
— Додонова убили.
Викентий побледнел. Рюмку занемевшей рукой едва поднял. В ноздри ударило сладким анисовым духом и закружило.
Взгляд Малахова перелетел на березу за дорогой, на самую вершину в небесном плесе, сиренево освеченном из чудесной ледяной глубины, и виделось рядом, как шатнулся, тяжело опустился на стул будто охмелевший барин.
— Наливай… наливай себе. Да и мне.
Малахов, поклонясь низко, налил барину и себе.
— Убили, убили, — уныло подтверждал он. — Третьего дня в восьмом часу вечера. С двух раз топором.
У дверки открытой сокровищницы лежал. В сокровищнице этой самой пусто. Как тому быть: он из ювелирного-то салончика своего и баульчик с драгоценностями принес. И баульчика нет. А сколько украли, и не сосчитать. Будто через черный ход проникли. А вот как? Замок изнутри закрывался. В восемь часов пошли привратники — двое их у него, ребята дюжие — двери глядеть. А засов на черном ходу не задвинут. Побегли к самому. Он в комнате и лежит. Лоб прорублен и с затылка еще. С затылка все на пол и стекло. Следов никаких. Сыщики голову ломают. Стали привратников тягать. А они ничего не слышали, ничего не знаем. Пошли, мол, дом на ночь смотреть. А засов с черного хода отсунут. Прямо со двора заходи. А они, привратники-то, в подъезде находились. К ним и сигнал был проведен, на случай. На половицу какую специальную наступишь — сейчас им звонок сразу. И сигналов никаких не было.
_ Что же предполагают? — спросил Викентий.
Малахов, прислушавшись к голосам во дворе, вернулся к разговору вкрадчиво и тихо сказал:
— А про то, что вас касается. За день до того к Додонову Николай Ильич и Ириша заходили. Домик-то будто Додонову принадлежал, и будто он шибко смеялся и высказывался, что в картошку вас обратит.
Гневом вспылало лицо Викентия, а глаза распучичились.
— Да, вторым ударом я! — воскликнул он в бешенстве.
Малахов бросился к нему, руки его схватил, все равно как связал пальцами.
— Молимся о вашем здоровье, надежда вы наша.
А вы зимним купанием себя портите, барин. Льдом железные обручи свои разрываете. Такое сказать на себя.
— Ну, что еще там? — успокаиваясь, хмуро спросил Викентий.
Понаблюдав за барином со своего места, видя, что бешенство лишь встряхнуло его, сказал:
— А говорят про Додонова: тайно делал, тайно и получилось. Так концы прятал, что никакой сыщик не найдет. Из его концов воздатель и явился.
Викентий, не дослушав, совет дал:
— Скажи, что Татьяна Сергеевна на двух службах запуталась. Что без моего согласия не имела нрава продавать.
— До суда не доводите, барин. А то судьи смекалистые, а карманы у них худые. В подкладках имение разнесут.
— Я хозяин земли под домом и двора. И все по моей милости жило на этой земле.
Малахов отступал и отступал к двери.
— Знать, сильнее льда ваши обручи, барин. Сильнее!
Через час Викентий укатил из усадьбы в охотничью избу. Гнала тревога из одной метели в другую — надувало снежком под застрешину захолодавшей души. Но виду не дал. Весело попрощался с мужиками трактирными, рослыми, статными, как на подбор — один в одного, и с их бабами шалеными, в дорогих платках: подкармливал, наряжал чаевыми трактир.
Прихватил Викентий и свою канцелярию в чемоданчике: бумаги, чернила, брусочек сургуча и личную печать. Не до охоты, не до забав ему было, конечно. Время, может, из усадьбы крюк дать. Все сообразить, взвесить, признания оставить, объяснения и распоряжения.
Мчался Викентий на знакомых санях. Недавней метелью начищены бляшки на сбруе — блестели червонцами. Сидел в углу, закутавшись в шубу. Рядом два ружья, торба с хлебом, луком, пшеном и просоленной ветчиной.
