Семь планетных светил на каком меж собой расстоянье;
Меру обоих небес сведал, обоих морей,
Звездные сведал стези, под звездами судьбы людские,
Нес на себе небеса, чтоб Геркулеса сменить[341].
И, риторические познать желая расцветки,
130 Сжатую, ясную речь он научился держать.
Суть категорий он думой усердной пытал; Аристотель,
Муж божественный, дом в сердце его приобрел;
Всякую боль иль недуг, какие только способны
Тело людское гнести, он научился целить.
Так пространную он в восприимчивом сердце обитель
И в глубоком уме подал искусствам семи[342].
Склонный к Венере толкать покой и праздность, порокам
Близкая, стали боязнь юноше часто внушать,
И, страшась бестревожно вести распутную младость,
140 Службы рыцарской он тяготы взял на себя.
Рьяно предавшись войне, умел он стяжать благосклонность;
Не миновал успех ратных деяний его.
Почести Цезаря он превзошел, Геркулеса свершенья,
Племени Ромулова славой[343] единственной став;
Удаль и сила его взнесли в вышину таковую,
Что он знаменщиком стал Авзонийской страны[344].
Всех превыше властей земных, на самой вершине
Мира боги хотят мужа поставить сего.
Лахесис бьется за то, для того Фортуна трудится[345],
150 Сила Юпитерова делу причастна тому.
Так как чин роковой велит[346] сему совершиться,
К царству такую ему Судьбы открыли стезю.
Так случилось, что град Карфаген, завидуя римской
Славе[347], с войною ступил за авзонийский порог.
Вот квириты орлов выдвигают, злосчастные стяги[348],
И злополучный час сонмы сенатски влечет.
Ибо войско сокрыл во мглистых долинах пуниец,
Чтобы погибель тебе, царственный Рим[349], принести.
Так вот в засаду сенат угодив, под внезапные дроты,
160 В оную пору попасть смог без сражения в плен.
Пленным становится царь, трибун становится пленным,
И зажатым полкам некуда уж отступать.
Рода лацийского мощь, Энеево племя, альбанской
Знати честь и красу вот уж в неволю влекут.
Удостовериться Рим по-другому не мог бы так ясно,
Сколь сомнительна власть в мире сомнительном сем.
Но с легионом его знаменосным Отцеубийцу
Лучший жребий тогда лучшей направил тропой.
Прах завидев вдали, от бранной поднявшийся смуты,
170 Тотчас уразумел он пораженье своих.
Он поспешает, врага грядущего опережает
И дружиной своей путь заграждает ему;
И, с благосклонством Судеб во враждебные рати вторгаясь,
Гибель пунийцам несет, волю — авзонским сынам.
Труд смехотворный людской слепым низвергается жребьем,
Наша жизнь — лишь предмет для посмеянья богов[350].
Случай сменился — Африка пала, Рим торжествует,
И побежденный уже страшен победнику стал;
Словно бы Рима боясь, небожителей сонмы священны,
180 С помощью быстрой придя, предотвратили беду.
Так смогла заслужить себе прощенье Фортуна,
Дав после тяжких судеб благоприятный исход[351].
Вести о жребии злом погрузили в стенания город[352],
И великий урон стыд величайший родил.
Радостный слух, нахлынувший вслед за предпосланным горем,
Смог любезнее стать из-за несчастий самих.
Молвят сперва, в долине какой, в котором укрытье
Расположился тайком пунов злокозненный полк,
Бранный жар сколь велик, лацийских мужей ослепивший,
190 Чтобы они пред собой скрытый не узрели ков;
Как почтенных отцов и римскую истую доблесть
Африка злая завлечь в сети умела свои;
Как врага сокрушил с малой ратью Отцеубийца,
Жителей как твоих, Рим, он тебе возвратил.
Так, преславен в своих деяниях, Отцеубийца
На устах у толпы чаще всех прочих звучит.
Царь, добычу собрав, ему принесенну победой
(Он сей корыстью владел, хоть и не сам приобрел),
В Рим направляет стопы; отцам досточтимым с дороги
200 Он посылает письмо. Было оно таково:
За Карфаген одоленный да будет лавром он взыскан,
Должною почестью, как в Лации заведено.
Судят и взвешивают с остроумьем глубоким неспешно
Римляне, как им сии должно уладить дела.
Вдумчивому подвергают они предмет обсужденью
И находят, что нет чести в деяньях царя,
Ибо, когда омрачилась римского имени слава,
Он, побежденный, в бою косной добычею был.
Чтобы, однако, ему не скорбеть при отказе позорном
210 (Трудно презренье сносить тяжкому гневу владык[353]),
Ставят печать на посланье они, которому темный
Смысл был придан: он мог значить и «дать», и «не дать»:
«Почесть готовый всегда воздать победителю, истой
Доблести царственный Рим ввек не поставит препон:
Тот, лавроносны кому колесницы[354] стяжала победа,
В должном почете отказ в Риме отнюдь не найдет.
Кто карфагенский народ умел победить, мы согласны, —
Должно тому взойти на триумфальных коней».
Лживая внешность письма, где изобразилась надежда,
220 Радостью в первый миг одушевила вождя.
Вскоре ж, когда образумился он, по всему пробежался,
Каждое слово когда он в рассуждение взял,
Благоразумным быв человеком, не вдавшися в ярость,
Молвил: «Двусмысленных я вижу изгибы речей».
Отцеубийце тогда говорит он (не мучится тяжко
Царский ум, коль пожать должно другому хвалы):
«Юноша, ты, на рождение чье, коль некая сила
Звездам присуща, взирал час благосклонной звезды[355];
Ты, от кого, чтоб потом не слыть ей слепою, Фортуна[356]
230 Всех своих перемен бремя и грех отвела,
Ты, в чьем обличии все способности мощной Природы[357]
Явственно выказались (лик твой — богине хвала),
Чьею рукою — и нет в том стыда — у враждебных исторгнут,
Я возвращаюсь к жене и к наслажденьям моим;
Зри же, юноша, день, по решенью судеб выходящий,
Дабы доблесть твою должной наградой почтить[358].
Скиптра твой труд заслужил, признаю: прими же ты скипетр
И кормило прими града и мира всего.
Ты пунийцев сломил; с моего взойди ты согласья
240 На колесницу, что дал для торжества тебе Рим[359].
Праведно смотрит Рим, и то, как им правда хранима,
Тем мне милей, что ее мне самому предпочли.
Это нельзя называть стыдом для меня иль обидой,
