первых наших дней желаньем твоим нераздельно,
Страстью единою я и попеченьем была.
Но благородство твое, не давшее сбыться надеждам,
360 Равной заслуги себе не дождалося в ответ.
Ненавистью воздаю за любовь, изменой за верность,
Я поношеньем хвале, ласке — обидой плачу.
Новую казнь, о супруг, отыщи[373], клинок свой исторгни,
Наземь утробу излей, плоть разорви колесом!
Кар я достойна таких, которы в дому тартарийском
Суд Радаманта обрек сонмы преступны сносить[374].
Так как, однако, досель от темных речей ты в сомненье,
Выслушай, в чем их суть, что мои значат слова.
Некогда я родила дитя, которому звезды
370 Древнего Нумы царя скиптром сулили владеть;
Также суля — но о том рыдать, а не молвить пристало —
Горе, увы! что виной станет он смерти твоей.
Ты, устрашен предсказаньем, велишь, чтоб войну завязала
Мать с утробой своей[375], чадо свое истребив.
Но природа, сильней всех угроз и всех увещаний[376],
Часть самой себя бросить не в силах была.
Лгу я о смерти его; ты веришь. Бездумно ты веришь,
Но питалось дитя млеком чужого соска.
Так вот — виною назвать это можешь иль злодеяньем[377] —
380 Жив тот ребенок, жив до настоящего дня.
Сын твой — тот человек, чьим делам, чьему остроумью
Ты дивился не раз, чьи ты слова похвалял.
Сын твой — тот человек, кого вся превозносит вселенна,
Всякий край, что лежит под поясами семью[378].
Сын твой — тот человек, о ком и враждебность и зависть
Вместе с Молвою самой ложь побоятся сказать.
Сын твой — тот человек, чью красу умножить Природе,
Чью умножить казну больше Фортуне невмочь.
Сын твой — тот человек, чьей победы стыдиться не должен
390 Ни карфагенский град, ни Ганнибалов народ.
Сын твой — тот человек, кого воссевшим на царском
Троне ты зришь, и честной скипетр во длани его.
Все звездочета слова с предначертанным, видишь, сбылися
Ныне исходом — твои судьбы остались одни,
И, теченье свое роковое свершая, светила
Должной чредою в свой срок судьбы твои принесут».
Муж цепенеет, словам ее долго не в силах поверить:
Слишком диковинными мнились событья сии.
В длительном он безмолвье, смущен, тогда перенесся
400 Всем своим существом в разума тайный чертог.
Призван к совету ум осмотрительный; весь перенесшись
Внутрь себя, человек настороженно стоит.
Взвесив в подробностях все, к веселью он чувствует повод
И начинает любить собственных бедствий вину.
Взяв во вниманье свой род с его славой и честью высокой
И презирая свою гибель, он так говорит:
«Радость святая моя, подруга моя дорогая,
Пени оставь, удержи слезы, боязнь умири[379].
Дело твое я грехом не почту; обманом прекрасным
410 И благородною ты мужу изменой мила.
Быть приведенною ты не страшись к взыскательным судьям:
В искренности твоего дела — защита тебе.
Пусть и сама ты смолчишь — за тебя все скажет Природа;
Право — оратор твой, и Благочестие с ним.
И риторические наводить не нужно расцветки:
Вдоволь сил у тебя, чтоб эту тяжбу вести.
Матерью ты была; вели тебя жалость и нежность;
Презрев Медею, пример ты с Пенелопы брала.
Прав я был бы, боясь, что руки, казнившие чадо,
420 Столь же легко и мою могут исполнить судьбу.
Но подобало спасти властителя града и мира,
Просто смерть причинив лишь одному старику.
С деревом старым я схож: побег, от корней его взросший,
Будут беречь[380], но само, срублено, сгинет оно.
Долгие лета подаст сей побег материнскому древу:
Так и мое бытие сын мой надолго продлит.
Дивная новость: ущерб полезный, счастливое горе;
Видишь, одно с другим в доле смешалось моей.
Мыслит Фортуна явить согласье тому и другому,
430 Дабы от крови моей муж скиптроносный взошел.
Неблагодарными быть за божьи щедроты не должно:
Радости полный дух щедрым любезен богам[381].
Только великим трудом дается великое людям[382];
Бранью флегрейскою встарь небо Юпитер стяжал[383].
Чтобы владыкою мне и отцом царя называться,
Славу прозванья сего смертью моею куплю.
Но, умирая, я не умру и, весь уцелевши,
Весь я в сыне таком изнова буду рожден.
Ты о вещах, из истока сюда рокового сходящих[384],
440 Не говори, что сбылись ложью иль ковом твоим:
Губит меня Судьба, Судьба того сохранила,
Кто, мнишь, тобой сохранен: все по закону течет.
Лахесис терпит пока, покамест еще утомленным
Перстом вытягивает нить, что порваться грозит,
Хочется поговорить и перед собою увидеть
Мужа, что от богов миру поставлен главой.
Если хоть раз обниму, хоть раз поцелую я сына,
Сим удовольствуюсь я жизни пределом моей.
Радостным я в Элизий приду, к племенам погребенным,
450 В Хаос, стигийского где бледный Юпитера край»[385].
Вот к Палатинской они твердыне на высях тарпейских
Всходят[386], извилистою движась стезею вдвоем.
С достопочтенными здесь отцами Отцеубийца
О благоденстве всего города держит совет,
Чтоб законам не пасть, не рухнуть сенатскому чину,
Рима величью пребыть, славе державной стоять.
Внутрь ступивши, они пленились бы пышностью зданья,
Если бы в путь их вела менее важная цель.
Идут к владыке они — нескоро, с великим усильем,
460 Ибо отвсюду он был тесной обступлен толпой.
Но, пробиваясь в клубах народных, они достигают
И до кресел вельмож, и до престола царей.
Матери в сретенье тут (ведь не был отец ему ведом)
С трона властительского Отцеубийца встает,
И, величье свое и державную гордость отбросив,
Весь отдается тому, матери чтоб услужить.
С нею идет, поддержать ее ласковой ищет рукою,
Ласково с ней говорит, ласково внемлет речам;
Не забывая своей породы, приемлет, однако,
470 Рабский облик в тот миг высокомощная власть.
Та ему: «С места
