Ты же, мой сын, не жесток, ведь того не сочту я жестоким,
590 Кто жестокость явил, если не мог не явить[396].
Не бессмысленно ты зовешься Отцеубийцей:
Имени суть своего ты в рассужденье возьми.
Сын, мою я прощаю тебе...» Хотел он промолвить:
«Смерть», но с его языка звук ни один не слетел[397].
Незавершенным бы смысл остался прерванной речи,
Если бы дело речей нежный не выполнил плач.
Вышла слезами в очах людских живущая влага,
Ласковый пыл, как мог, делу его пособил.
Так как ведомо им, что заботы и тяготы царства
600 Только искусство и ум Отцеубийцы несут,
Вред боясь нанести лацийскому общему благу,
Сладкий общения час уж завершают они.
Вот утомляют его поцелуями перед разлукой
И, чередуясь, его делят они меж собой.
Поочередно идет на лоно к ним Отцеубийца,
Чтобы лобзанье принять, чтобы объятья сплести.
Рвется меж ними: от матери прочь — отцом уже схвачен,
В руки двум господам страж государства попал.
Видеть было смешно родителей жалких и нежных;
610 Даже невинной любви трудно себя удержать.
Мысля о том, каким стыдом и каким поношеньем
Жизнь его запятнать благоугодно судьбе,
Отцеубийца стенет тяжело и чувствует: долу
Клонится счастье его, слава сникает его[398].
Ведает он колесо, в произвольном круженье лихое,
Знает богини слепой он переменчивый лик,
Знает и то, что твердой стопой, в положенье надежном,
Всякой славе мирской долго стоять не дано.
После отрады скорбей он страшится, по счастии — бедствий;
620 В сердце смятенном его много вращается дум.
Тяжкий Фортуны закон, ее неприязненный норов
В нем умножают печаль и умножают боязнь.
Часто свои пересчитывает богатства, счисляет
Славные подвиги он, все, что достойно свершил.
То карфагенский разор помянет, то царей покоренных
И при виде, с какой выси упал он, скорбит.
Долгий успех, своего долготу благосклонства Фортуна
Ныне карает[399], его худшим пятная из зол:
Уничтожителем он бытия драгоценного, жизни
630 Отческой станет: Судьбы строгий так хочет устав.
Отчая смерть заслуги его и хвалы помрачает;
Множества добрых дел крепче единственный грех.
Смертью забран он быть бы хотел, чтоб, той же стезею
Движась, с началом его схож оказался конец.
«Если над звездами нам, над Парками можно смеяться, —
Молвит, — Судьбу упрежу и убиенье отца.
Отцеубийцею я — Рим узрит — хоть звался, но не был,
Лживым предстанет тогда имени смысл моего.
Так для чего же наш ум столь сроден светилам эфирным,
640 Если Лахесис он горькое бремя несет?
Втуне божественного ума мы владеем частицей[400],
Коль неспособен себе разум людской порадеть.
Так сотворил стихии Господь и огненны звезды,
Чтоб в подчиненье отнюдь не был у звезд человек;
Но разумения дал ему чистого многую силу,
Дабы грядущему злу мог он противостоять».
К Капитолийским пошел он оттоле чертогам, где льется
Альбула[401], и на престол кости слоновой воссел.
Царским указом велит, чтоб весь до едина собрался
650 Люд пред очами его, старцев сошедшийся сонм,
Все правоведы и все облаченные в тогу квириты,
Фабии, Альбы народ, патрицианский собор,
Все сенатски отцы, правлением коих вселенна
Взнуздана, принуждена твердой стезею идти.
Вся городская знать, и все, одетые в пурпур,
И многотысячные толпы народа сошлись.
Сел полководец, приказ получив, и сели трибуны,
Консулы, каждый из них со знаменосцем своим.
Тут подъемлется он с престола, властительной дланью
660 Всех призвав замолчать. Так начинает он речь:
«Юла потомство, о вы, Градива отрасль, квириты
(Род ваш — от одного, мощь от другого идет),
Знайте — в сомнении я не стану держать ваши души —
В чем и желанье и мысль Отцеубийцы теперь:
Странный он требует дар, его скрывая названье[402]:
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Хоть подозрительною и страх внушающей мнится
Темная просьба, но все ж в ней не таится обман.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья[403],
670 Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Не с осторожностию, не обмыслив дело и взвесив,
Но безрасчетно пускай дарует щедрая длань.
Медлит дающий — его скудеет заслуга: но большей
Дар добьется хвалы, ежели быстро свершен.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья,
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Даруй, коль я заслужил, коли вглубь души моей малый
Грех иль совсем никакой не проторил себе путь;
Коли прожил я свой век, пред самим собою быв честен,
680 Коль не затронут ни в чем нечистотою мирской;
Коль ни от спеси, сердца низвергать[404] владыкам привыкшей,
Ни от Венеры не стал слаб иль безудержен я.
Хоть ничего нельзя помянуть ни в нравах, ни в жизни,
Что могло устоять на протяжении лет,
Все же и кротость моя, и чредой непрерывною просьбы
Милосердный народ не взволновать не могли.
Ромулов не угнетен народ таковым бессердечьем,
Чтобы отринуть мольбу, ухом внимая глухим.
Царь, я кротко прошу: это слово царям не пристало,
690 Ибо бывает таким только злосчастия глас.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья,
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Я бы поверил, что дар уже почти мне достался,
Ибо умильная речь молит и ласковый вид.
Меж друзей о дарах сомневаться было б позорно,
И промедленье в дарах было б немалым грехом.
Пусть мольбы упредит угодить хотящий даритель:
Быстро содеянная, будет услуга милей.
Труд наш Лацию был на пользу, но благодарность,
700 К добрым нравам глуха, труд мой почтить не пришла.
Силу законам я дал лацийским, сенат почитал я,
Гибельною для людей служба
