— Не верю я этим русским… Достаточно ему перейти линию фронта, как он тут же забудет о вашем задании.
— Нет, не забудет. Не сможет забыть. Он у нас на веревочке.
— М-да… Ну что же, давайте попробуем.
— Хорошо. Утром я доложу вам план этой операции.
* * *
К вечеру настроение фон Мизенбаха немного улучшилось: фельдмаршал Клюге сообщил, что направляет в его распоряжение отдельный пехотный полк, переброшенный на советско-германский фронт из Дрездена.
На следующий день утром, позавтракав, Мизенбах вызвал Вебера. Когда тот показался в дверях, генерал распорядился:
— Ко мне никого не пускать. Я буду работать.
— Слушаюсь, мой генерал.
Вебер вышел. Мизенбах извлек из сейфа карту, развернул ее на большом письменном столе.
Три дня назад он был вызван на совещание высшего командного состава группы армий «Центр». Мизенбах ехал на это совещание с тревогой в сердце. Он хорошо знал, что после провала октябрьского наступления на Москву в штабе группы армий обсуждался вопрос, что делать дальше: переходить к обороне или продолжать наступление? Анализируя положение, которое сложилось к этому времени на советско-германском фронте, некоторые генералы высказывались за переход немецких войск под Москвой к обороне до весны тысяча девятьсот сорок второго года.
Мизенбах считал, что так могут рассуждать люди, ничего не понимающие ни в стратегии, ни в политике.
Переход к обороне на подступах к советской столице, до которой оставалось всего несколько десятков километров, по его мнению, означал бы признание провала «молниеносной войны» и подрыв политического престижа Германии.
К счастью, точка зрения оборонцев не разделялась и фюрером. Об этом на совещании ясно заявил фельдмаршал фон Бок. Он сообщил собравшимся, что сейчас Гитлер за решительное наступление на Москву, и коротко, в общих чертах, изложил план второго генерального наступления на русскую столицу.
И вот теперь он, Мизенбах, хотел замысел высшего командования нанести на свою карту и посмотреть, как это будет получаться. Генерал должен был планировать действия только своих корпусов и не думать за штаб группы армий «Центр». Но он не мог иначе. Привычка анализировать общую обстановку на советско-германском фронте, планировать наступательные операции осталась у него с того времени, когда он под руководством генерал-полковника фон Паулюса трудился над разработкой плана «Барбаросса».
8
Закончив работу, Мизенбах отложил в сторону большой карандаш и еще раз посмотрел на карту, на то место, где вокруг Москвы сходились огромные &шше стрелы…
В комнату без стука вошел полковник Мизенбах.
Не отрываясь от карты, генерал сердито спросил:
— В чем дело, Вебер? Я же просил…
— Это я, отец. Но, если ты занят…
Мизенбах повернул голову к двери и посмотрел на вошедшего сквозь квадратные толстые стекла пенсне.
— А-а-а, Макс! Входи, — сказал генерал и из-за стола шагнул навстречу сыну, взял его за плечи. — Ну, здравствуй, полковник. Ты не забыл, что завтра твой день рождения?
— Нет, отец, я помню об этом, — не очень весело ответил полковник.
— Завтра мы эту дату отпразднуем как положено. Не забудь. Ровно в двадцать ноль-ноль быть у меня.
— Хорошо, не забуду.
— Тридцать восемь лет! А кажется, совсем недавно я носил тебя на руках. Бежит, бежит время, Макс.
— Да, это верно, — ответил полковник и стал со стороны рассматривать карту. Мизенбах перехватил взгляд сына.
— Тебе говорит о чем-нибудь эта карта?
— Новый план генерального наступления?
— Да, примерно так выглядит план последнего и решающего наступления на Москву.
Макс склонился над столом и стал внимательно изучать карту.
— О, я вижу, ты по-прежнему не можешь жить без большой стратегии.
— Это моя слабость. Ты же знаешь.
— Может, ты немного пояснишь? Или это секрет?
— Да, секрет. Но тебе, бывшему офицеру академии генерального штаба и командиру дивизии…
Мизенбах подошел к столу и, снова взяв карандаш, начал излагать свои мысли.
— Понимаешь, Макс, сейчас мы не можем одновременно наступать на всех стратегических направлениях. Решено под Ленинградом и на других участках прекратить наступление и основные силы сосредоточить на московском направлении… — сказал генерал и, заметив, как помрачнело лицо сына, добавил: — Ничего не поделаешь, русские оказались не так беспомощны, как мы думали до начала кампании.
— Да, к сожалению… — с грустью в голосе отозвался полковник.
— Война есть война, Макс… И все-таки я уверен, что еще до наступления морозов мы возьмем Москву. Этот удар будет последним и решающим ударом. Смотри сюда… Девятая полевая армия и третья танковая группа наносят удар по левому флангу русских с северо-запада…
— Так, понимаю.
— Вторая танковая армия Гудериана бьет по правому флангу русских с юго-запада и соединяется с северной группой наших войск восточнее Москвы. Если нам это удастся…
«Если удастся…» — тут же про себя повторил Макс.
Всю прошедшую ночь полковник фон Мизенбах провел в частях своей дивизии — был в траншеях, говорил с офицерами, беседовал с солдатами. В дивизии усиленно готовились к новому наступлению на Москву. Когда начнется это наступление, никто не знал. Но приказ был готовиться, и части готовились. Макс решил лично проверить, как идет подготовка в полках дивизии. Чем больше он вникал в дели частей, тем сильнее хмурился. Внешне все шло неплохо. Каждый офицер и каждый солдат делали свое дело, но… не было той приподнятости духа, той уверенности в победе, как раньше.
Да и Он сам, Макс Мизенбах, в последние дни частенько задумывался над положением дел на советско-германском фронте. Черт возьми, оказывается, что разгромленные русские вовсе не перестали существовать как военная сила. Наоборот! В течение последних недель сопротивление Красной Армии усилилось, и бои приняли исключительно напряженный характер. Кто бы мог подумать, что обстановка может так сильно измениться!..
— А что же делают войска, стоящие против русского центра? — после долгого молчания спросил полковник.
— Здесь так же, как раньше, будут наступать наша четвертая армия и танковая группа генерала Гепнера. Перед нами поставлена задача: сковать русские соединения и не дать им возможности маневрировать против наших обходящих армий, а затем, по мере развития охватывающего удара на флангах, одним ударом расколоть фронт русских, уничтожить их по частям западнее Москвы и ворваться в советскую столицу. Этим ударом мы поразим сердце и мозг России и заставим русских встать на колени.
«Как всегда, увлекается старик…» — думал Макс. В комнату без стука вошел встревоженный обер-лейтенант Вебер.
— Господин генерал, в Москве, на Красной площади, военный парад!..
— Что-о-о? — поразился Мизенбах. — Переводчика ко мне! Быстрей!
— Здесь капитан Шлейхер.
— Зовите.
Вебер открыл дверь. В комнату вошел Шлейхер, вскинул руку в приветствии. Мизенбах подошел к приемнику, включил его, и сразу же всю комнату заполнил голос Сталина.
— … Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжелый урон, а наша страна — вся наша страна — организовалась в единый боевой лагерь, чтобы вместе с нашей армией и нашим флотом осуществить разгром немецких захватчиков…
— Что он говорит? — обращаясь к Шлейхеру, спросил командир армейской группы.
Капитан начал переводить каждое слово, которое доносилось из приемника.
— Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад…
Чем больше вслушивался генерал в этот ненавистный ему голос, тем мрачнее становилось его лицо.
— Если судить не по хвастливым заявлениям немецких пропагандистов, а по действительному положению Германии, нетрудно будет понять, что немецко-фашистские захватчики стоят перед катастрофой…
Генерал Мизенбах слушал и не верил своим ушам. Ка-ак! Немецкие войска находятся в предместьях Москвы, а глава Советского правительства заявляет, что Германия — перед катастрофой?! Получается так, будто не над Москвой и всей Советской страной нависла смертельная опасность, а над Берлином и Германией.
— Германия истекает кровью, ее людские резервы иссякают, дух возмущения овладевает не только народами Европы, подпавшими под иго немецких захватчиков, но и самим германским народом, который не видит конца войны…
Генерал уже не мог стоять на месте. Он, как затравленный зверь, метался по комнате и придумывал тысячи казней человеку, который сейчас стоял там, в Москве, на трибуне и произносил эти слова.
