— Главное ведь — все и так все знают! Так нет же, что-то строит из себя!
— И в гости к себе не приглашает?
— Конечно. Это только я, как дура, с ней цацкалась, когда она с голой жопой в Москву приперлась.
— А как ты по всей Москве носилась, меня искала? Все для того, чтоб любимой подружке деньги ее вернуть. А любимая подружка вон как с тобой!
— Я ведь даже с Артуром из-за нее переспала. Нужен он мне был тыщу лет.
— А кстати, как он? — насторожился Алексей. — Ты с ним еще встречаешься?
— Да прям! И, главное, она ведь никогда такой не была. А сейчас ей на всех плевать!
— Ну раньше у нее и цели такой не было. А сейчас есть — охомутать президента крупной компании. А цель, как говорится, оправдывает средства.
Игрунов уже был совсем не похож на того униженного, затюканного мужика, который еще час назад заискивающе улыбался, стоя на пороге Ларискиной квартиры. Он по-хозяйски прошелся по кухне, взял со стола чашки из-под чая, поставил в раковину. Вдруг резко повернулся к Лариске, словно осененный внезапной мыслью:
— Слушай! А ведь ты не должна это так прощать!
— Да в том-то и дело, что она мне вроде бы ничего такого ужасного не сделала. На что обижаться-то?
— Как на что? А унижение? А предательство?
— А предательство-то тут при чем?
— При том! Она ведь предала вашу дружбу. Или ты считаешь, что тебя можно унижать безнаказанно?
Лариска в очередной раз затянулась сигаретой. Запрокинула голову. Один за другим выпустила изо рта несколько колечек дыма. Алексей отметил это для себя, как хороший признак: Лариска всегда пускала кольца, когда над чем-то напряженно размышляла. Игрунов торжественно произнес:
— В твоих руках козырь. Грех им не воспользоваться.
— Какой козырь? — удивилась Лариска.
— То, что она из Шацка.
— Ой господи! Тоже мне, козырь.
— Это смотря как преподать. Можно ведь преподнести его под тем соусом, что интриганка. Заведомо лжет этому бизнесмену, чтобы заманить его в свои сети.
— А что? Она дождется, что возьму и расскажу Нестерову.
— Подожди-подожди! Не надо ему пока ничего рассказывать. Можно ведь сначала пригрозить ей, что расскажешь. Еще и бабок с нее срубить за молчание.
— Ты что, с дуба рухнул? — возмутилась Лариска. — Шантажировать ее предлагаешь?
— Да тут и не в деньгах дело! А в том унижении, которое она будет при этом испытывать. Почему ей можно тебя унижать?
Лариска выпустила еще несколько колец дыма. Наконец произнесла:
— А знаешь, мне кажется, она даже скрывает от него, что у нее есть дочь.
— Да? — оживился Игрунов.
— Когда в Шацк ехали, я про Наташку спросила. Она как-то смутилась, разговор замяла. Я еще удивилась тогда: что такое? А теперь понимаю — точно скрывает!
Алексей развел руками:
— Ну тем более! Давай-ка ей позвоним. Нет! По телефону не надо. Завтра суббота? Отлично! Лучше я к ней завтра утречком зайду, лично побеседую.
Вечером Анне никто не позвонил, не подтвердил, что в субботу ей разрешат свидание с дочерью.
«Свидание… Господи, как в тюрьме: „свидание“. Бедная моя Наташка».
Всю ночь Анна не могла уснуть. Боялась, что ее обманули. Она все сделала. Все, что они требовали. Но совсем не была уверена, что ее все-таки отвезут к дочери.
Однако ровно в девять приехал тот самый мужчина, который был у нее накануне. Попросил следовать за ним.
От волнения во рту стало сухо. Шершавый язык. Шершавое нёбо. Хриплые, шершавые слова:
— К Наташе?
— Конечно! — удивился он. — А вы думали, мы можем вас обмануть? Ни в коем случае. Вы свои обязательства выполнили — мы выполняем свои. Я надеюсь, этот принцип станет основополагающим в наших дальнейших взаимоотношениях.
На заднем сиденье «опеля», рядом с Анной, расположился здоровенный, бандитского вида, парень.
«А этого громилу он зачем с собой привез? — мысленно удивилась она. — Боится, что вдвоем с шофером со мной не справятся?»
Выехав за Кольцевую, «опель» остановился. Громила достал из кармана черную повязку.
Мужчина, сидящий на переднем сиденье, обернулся. С улыбкой пояснил:
— Необходимые меры предосторожности. Надеюсь, вы не будете на нас за это обижаться?
Повязка больно давила на глаза. Но это было такой ерундой, такой мелочью по сравнению с тем, что совсем скоро она увидит Наташку! Сколько они ехали: час, полтора, два?
Когда «опель» наконец остановился и громила снял повязку, Анна, украдкой посмотрев на часы, судивлением обнаружила, что прошло всего двадцать шесть минут. Перед тем как завязали глаза, она успела засечь время.
«Значит, недалеко. Значит, Наташка где-то совсем рядом. Надо запомнить, все как следует запомнить!»
Выйдя из машины, Анна огляделась вокруг. Никакого профилактория поблизости, естественно, не было. Кругом — дачные коттеджи.
Анну повели к одному из них — двухэтажному, с огромным участком, обнесенным высоким кирпичным забором. С ворот смотрел блестящий глаз миниатюрной видеокамеры. Громила пару раз нажал на звонок. Ворота разъехались.
— Извините, должен предупредить, — заметил вежливый спутник, зачем-то поддерживая Анну под локоть. — На все про все вам один час пятнадцать минут. Я думаю, этого будет более чем достаточно для того, чтобы убедиться, что с девочкой все в порядке.
— Но это же моя дочь, — проговорила она, еле сдерживаясь, чтобы не закричать. — И, в конце концов, я выполнила ваши требования. Разве не так? Почему час пятнадцать? Ей здесь плохо, она одна и…
— Ей совсем не плохо. — начал мужчина.
И тут двери коттеджа распахнулись и на крыльцо вышла Наташка. Именно вышла, а не выбежала. Медленно, осторожно. Как маленький, запуганный зверек. Следом за ней в дверном проеме возникла фигура высокой статной женщины неопределенного возраста. Ей можно было дать и сорок, и пятьдесят. Коротко подстриженные, с проседью волосы. Внимательные спокойные глаза. Крупные руки с набрякшими суставами.
— Мама? — полувопросительно пискнула Наташка.
— Наташка! — крикнула Анна, бросаясь к дочери и прижимая ее к себе.
Ногами в кожаных сандаликах девочка по-обезьяньи обвила ее тело. Прижалась мягкой нежной щечкой к щеке. Жарко зашептала в ухо:
— Мама! Мамочка! Я так и знала, что ты за мной приедешь. Тетя Валя сказала мне: если я буду себя хорошо вести, ты меня заберешь. Не сейчас, потом, потому что сейчас у меня каникулы, как у взрослых детей.
— Да, да, да! — повторяла она, целуя холодный носик и вздрагивающие веки со светлыми ресничками. — Тебе здесь хорошо? Тебя не обижают? Здесь хуже, чем в профилактории?
