— И ты еще называешь себя человеком!
Разбойник остолбенел от растерянности. Никто и никогда за всю его черную жизнь не осмеливался не то что поступить, но даже взглянуть на него так, как я, никто не помышлял о том, чтобы встать с ним вровень, и уж тем более одержать над ним верх. Взревев от ярости, он выхватил из-за пояса пистолет и направил его на меня, но я тут же выбил его из рук. Пистолет отлетел в сторону.
— Карвер Дун, — проговорил я, едва сдерживая гнев, — запомни, что я тебе скажу. Ты оказался в дураках, потому что не ставил меня и в грош. Ты опытнее, хитрее, изворотливее меня, и тут мне за тобой не угнаться, но зато я мужественнее тебя. Ты — злодей, ты — подлец, ты — грязь человеческая! Вот и лежи в грязи — там твое место!
С этими словами я сделал ему подсечку и в мгновение ока уложил его на обе лопатки. Видя своего атамана в столь плачевном положении, остальные разбойники бросились наутек, но один из них опомнился и выстрелил в меня. Часть разбойников села на лошадей до того, как подоспели наши люди, другая часть дала тягу пешим ходом, и среди этих последних оказался и Карвер Дун, который живо встал на ноги и с проклятиями припустил за остальными, в то время как я ощупывал небольшую рану что получил от выстрелившего в меня разбойника.
Можно было подводить итоги. Мы захватили шестерых разбойничьих лошадок и двух молодых пленников, тех, что я подстерег возле стога. Еще двоих Дунов мы похоронили позднее на сельском кладбище, не отслужив по ним никакой службы, и они упокоились навек безо всяких надежд на Царствие Небесное. Я горячо помолился Богу, благодарный за то, что не я спровадил их на тот свет, ибо я считал (и считаю), что отнять жизнь у ближнего своего — независимо от того, достоин он смерти или нет,— есть наитягчайшее бремя изо всех, какие только могут лечь на человеческую совесть.
Я горел желанием броситься следом за разбойниками и попытаться взять их в плен как можно больше, но Джереми Стикльз не позволил мне этого, сказав, что в таком случае преимущество может перейти на сторону разбойников. Кто зиает, может быть, у них остались в резерве еще кое-какие силы, и когда мы, увлеченные преследованием, оставим Плаверз-Барроуз без защиты, они возьмут ферму голыми руками и, предав ее огню, уведут с собой наших женщин. Поняв, какими бедами чревата наша контратака, я с готовностью подчинился Джереми. И еще я понял - никогда еще Думы не получали такого отпора с той поры, как стали именоваться «Лордами Эксмура» Я знал, что сейчас, в эту минуту, Карвер Дун клянет своих бандитов за беспечность, хотя вина за неудачу цели ком и полностью должна была быть возложена на него. А его соучастники, выслушивая ругань командира, наверняка думают о том, что будь жив старый сэр Энсор, они бы никогда не дожили до такого позора.
Сейчас я уже не припомню, кто устроил великий шум из-за моей пустяковой раны, — матушка, Анни или Лорна, — но помню, как мне было неловко оттого, что женщины принялись обращаться со мной, как с малым дитятей. Пуля — свинцовый шарик — чиркнула мне по виску чуть выше брови, и порох слегка опалил мне лицо, и потому рана моя выглядела куда страшнее, чем была на самом деле. Вся эта возня с обмыванием, перевязкой, оханьями, аханьями и причитаниями вогнала меня в такую краску, что я не смел поднять глаза на Джереми Стикльза и его сотоварищей.
Джереми не стал испрашивать у властей официальный ордер на арест и своею властью решил отправить наших пленников в Тонтонскую тюрьму. Я предложил ему отпустить их на свободу, взяв с них слово, что они станут на путь исправления, на что мастер Стикльз буркнул: «Держи карман пошире!», а потом заявил, что я, дескать, совсем отстал от жизни и ничего не смыслю в современных законах. Я не стал спорить с представителем его величества, и тогда Лорна, встав на колени перед Джереми Стикльзом, попыталась вымолить прощение для Дунов. Джереми, смущенный ее отчаянным великодушием, ответил, что теперь уже все равно ничего не изменишь: к этому времени уже все графство знало, что двое пленных Дунов провели целую ночь на ферма Плаверз-Барроуз, привязанные к яблочному прессу. Анни перевязала руку тому, которого я ударил дубиной, и я помог ей. Потом она натерла топленым свиным салом лицо того, которого я опалил факелом, а я, как мог, вправил ему ключицу. К утру за Дунами пришел конвой. Солдаты проводили их в Тонтон, где их вскоре и повесили.
На следующий день мы получили с побережья столь сильное подкрепление, что не только перестали опасаться новой атаки, но уже и сами начали подумывать о том, чтобы напасть на Дунов, не ожидая, когда подойдет еще и ополчение. Однако нам пришлось бы драться по колено и воде, и потому мы сошлись на том, что нам следует дождаться, когда вода сойдет совсем, а до той поры установить неусыпное наблюдение за Долиной Дунов.
Глава 36
Встреча веселая, встреча печальная
Единственное, о чем я теперь помышлял — и об этом знала вся округа — это жениться на Лорне (если, конечно, она не будет против), а после этого уделить нашей ферме столько сил и внимания, чтобы уже ничто и никогда не угрожало благополучию нашего семейства. В том, чтобы обеспечить близких, я не видел больших трудностей: Анни должна была вот-вот выйти замуж за Тома Фаггуса, а там, глядишь, кто-нибудь пленится и нашей Лиззи, потому что и она у нас выросла премиленькая, хотя, между нами будь сказано, не такая хорошенькая, как Анни. Более того, я был почти уверен, что нас ожидает небывалый урожай трав и зерновых, потому что, как сказано в старой поговорке.
Дожди зарядили, на фут половодье,
Не будет ни травки, ни хлеба в угодье.
Но снега три фута даруются небом,
Чтоб горя не знать нам с травою и хлебом!
Правда, мы потеряли много скота, но цены на продовольствие подскочили неимоверно, так что деньгами мы не потеряли ничегошеньки. Что греха таить, частенько мы ворчали и одно время даже искренне верили, что нам придется голодать, но, подсчитав убыток и прибыток, убедились в том, что эта зима не отняла у нас ни зажиточности, ни удачи, но, более того, прибавила нам сметливости и предусмотрительности.
Матушка моя стояла на том, что Лорна еще слишком молода, чтобы я мог помышлять о браке с ней. Было и еще одно препятствие, связанное с тем, что мы с Лорной принадлежали к разным конфессиям, то есть у нас с ней было разное вероисповедание. Семейство наше еще со времен королевы Елизаветы было протестантским, и потому Лорна — католичка — должна была перейти в нашу веру и отречься ото всех и всяческих папистов. Лорна, однако, и слышать ничего не хотела о том, чтобы отказаться от веры своих предков.
— Я люблю тебя, и мне вовсе не нужно, чтобы ты менял веру, — сказала она.— Почему же ты, если ты любишь меня, толкаешь меня на такую измену?
Я не знал, что ей ответить, тем более, что, честно сказать, не видел я особой разницы в этих наших верах.
Лорна пришла в нашу маленькую церковь, где преподобный Бауден возобновил службу, когда растаял снег, и сказала, что ей здесь очень нравится. Все жители нашего прихода, кто в состоянии был передвигаться, а также половина из тех, кто проживал по соседству с Орским приходом, пришли в то воскресенье в нашу церковушку. Люди, не смевшие и близко подойти к нам, когда Дуны угрожали нам огнем и мечом, оделись в лучшее, чтобы увидеть, как леди Дун идет в церковь. Лорну это нисколько не смутило: она даже не подозревала, что все эти люди соберутся только ради того, чтобы посмотреть на нее.
Теперь, когда дом наш был в безопасности и рана на лбу затягивалась, мне поручили съездить к Рут и пригласить ее к нам. В одно прекрасное весеннее утро, когда воздух наполнили птичьи песни, я весело поскакал в Далвертон, взяв с собой оружия и боеприпасов столько, что хватило бы на целый взвод.
До полудня оставалось еще два часа, меж тем как я уже стоял у дверей дядюшки Бена и громко стучал в них кулаком. На стук вышла сама Рут. Увидев меня, она зарделась, как ясное солнышко, и я, не удержавшись, сделал ей самый изысканный комплимент, на какой был способен, от чего Рут зарделась еще больше. Она взглянула на меня такими любящими глазами, что, честное слово, не влюбись я много лет назад в Лорну, с этой минуты и на всю оставшуюся жизнь я полюбил бы Рут Хакабак.
— Имею честь приветствовать в вашем лице свою дорогую родственницу, мисс Рут, — церемонно сказал я и поцеловал ее, как того требовали всяческие манеры и правила хорошего тона, каких я нахватался в свое время в Лондоне. Я всего лишь показал ей свою столичную выучку, но она зарделась в третий раз, да так, что уж и небу, поди, стало жарко, и глаза ее наполнились таким светом, что я от смущения начал топтаться на месте и без нужды озираться по сторонам.
(Матушка моя, перед тем как мне тронуться в путь, уединилась со мной так, чтобы никто из девушек нас не услышал, и наказала мне: я должен сделать все, чтобы Рут со мной было приятно. Ныне я, как мог, следовал ее наставлениям.)
