Осень 1916 года стала тяжелым временем для Инглсайда. Выздоровление миссис Блайт шло медленно; горе и тоска были в сердце каждого. И каждый старался скрыть это от других и «держаться» бодро. Рилла часто смеялась. Никого в Инглсайде этот смех не мог обмануть; он был лишь у нее на устах, но не в сердце. Однако посторонние говорили, что «некоторые люди» переносят горе слишком уж легко, а Ирен Хауард заметила, что с удивлением обнаружила, насколько мелкая натура у Риллы Блайт.
— Ну и ну! Она столько времени притворялась, что всей душой предана Уолтеру, а теперь, похоже, совершенно не огорчена его гибелью. Никто ни разу не видел, чтобы она пролила хоть слезинку или упомянула его имя. Она, очевидно, совершенно его забыла. Бедный Уолтер… право, я ожидала, что его семья будет больше огорчена. Я заговорила о нем с Риллой на последнем собрании молодежного Красного Креста… о том, какой он был прекрасный, храбрый и замечательный… и я сказала, что для меня жизнь уже никогда не будет такой, какой была до его смерти… ведь мы с ним были такими друзьями… я была самой первой, кому он сказал, что записался добровольцем… а Рилла ответила, так холодно и равнодушно, словно говорила о совершенно чужом человеке: «Он был лишь одним из многих храбрых и замечательных молодых людей, которые пожертвовали всем ради своей страны». Что ж, хотела бы я обладать способностью принимать все так спокойно… но это не в моей натуре. Я такая чувствительная… несчастья причиняют мне ужасную боль… я никогда не могу до конца от них оправиться. Я прямо спросила Риллу, почему она не носит траур по Уолтеру. Она сказала, что этого не хочет ее мать. Но это вызывает разные толки.
— Рилла не носит цветных платьев… она ходит только в белом, — возразила Бетти Мид.
— Белый цвет наиболее выгоден для ее внешности, — сказала Ирен многозначительно. — А черное, как мы все знаем, совершенно не идет ей при ее цвете лица. Но, разумеется, я не утверждаю, что она не носит траур по этой причине. Только… это странно. Если бы мой брат погиб, я была бы в глубоком трауре. У меня не хватило бы духу надеть что-то другое. Должна признаться, что я разочаровалась в Рилле Блайт.
— А я нет! — воскликнула верная Бетти Мид. — Я думаю, что Рилла просто замечательная девушка. Признаюсь, что несколько лет назад я действительно считала ее слишком тщеславной и смешливой; но теперь в ней этого нет. Не думаю, что найдется в Глене другая девушка, такая же бескорыстная и мужественная, как Рилла, или такая, которая всегда исполняла бы то, что ей поручено, так же ответственно и старательно. Наш молодежный Красный Крест десятки раз был на грани развала и непременно развалился бы, если бы не ее такт, выдержка и энтузиазм… и ты, Ирен, отлично это знаешь.
— Но я же не черню Риллу, — сказала Ирен, широко раскрывая глаза. — Я лишь покритиковала ее за бесчувственность. Думаю, она ничего не может с этим поделать. Разумеется, она прирожденный организатор… все это знают. Она очень любит всем распоряжаться… и я признаю, что без таких людей не обойтись. Так что, Бетти, пожалуйста, не смотри на меня так, словно я сказала что-то совершенно ужасное. Я вполне готова согласиться, что Рилла Блайт — воплощение всех добродетелей, если это может тебя удовлетворить. И, вне всякого сомнения, это добродетель — оставаться совершенно равнодушной к тем событиям, которые буквально раздавили бы большинство других людей.
Некоторые из этих замечаний Ирен были позднее пересказаны Рилле; но они не обидели ее так, как обидели бы прежде. Они не имели для нее никакого значения — вот и все. Жизнь была слишком полной, в ней не оставалось места для мелочности. Было обещание, данное Уолтеру, была работа; и все долгие трудные дни и недели той горестной осени она оставалась верна своему долгу. Новости с фронтов оставались неизменно плохими, так как Германия одерживала победу за победой над несчастной Румынией.
— Иностранцы… иностранцы… — бормотала Сюзан с сомнением в голосе. — Русские или румыны, кто бы они ни были, они иностранцы, и за них нельзя поручиться. Но после Вердена я не стану терять надежды. И не можете ли вы сказать мне, миссис докторша, дорогая, Добруджа[95] — это река или горная цепь или состояние атмосферы?
В ноябре в Соединенных Штатах прошли президентские выборы, и Сюзан с жаром обсуждала их ход… то и дело извиняясь за то, что так возбуждена.
— Никогда не думала, миссис докторша, дорогая, что доживу до такого дня, когда буду интересоваться тем, кого янки выберут себе в президенты. Это лишь доказывает, что нам не дано знать заранее, до чего мы можем дойти в этом мире, а потому мы не должны быть самодовольными.
Одиннадцатого числа Сюзан долго не ложилась спать, якобы для того, чтобы закончить очередную пару носков. Однако она по нескольку раз в час звонила в магазин Картера Флэгга и, когда пришли первые сообщения о том, что избран Хьюз, торжественно проследовала наверх, в комнату миссис Блайт, где, остановившись в ногах кровати, объявила новость взволнованным шепотом.
— Я подумала, что если вы не спите, то вам будет интересно об этом узнать. Я думаю, это к лучшему. Может, конечно, случиться и так, что он тоже всего лишь будет строчить дипломатические ноты, миссис докторша, дорогая, но я жду от него большего. Правда, меня никогда не привлекали бакенбарды, но нельзя иметь все, что хочешь, сразу.
Когда утром пришли известия, что все же вновь избран Вильсон, Сюзан круто сменила курс, чтобы ветер оптимизма вновь подул в ее паруса.
— Что ж, как говорит пословица, лучше иметь дело со знакомым дураком, чем с незнакомым, — заметила она бодро. — Не то чтобы я утверждала, будто Вудро — дурак, нет-нет, хотя иногда кажется, что он совсем рехнулся. Но он, по крайней мере, хорошо пишет ноты, а про Хьюза мы и этого не знаем. Учитывая все обстоятельства, я хвалю этих янки. Они проявили здравый смысл, и я готова это признать. Кузина София хотела, чтобы они избрали Рузвельта, и была очень раздражена тем, что они даже не включили его в число кандидатов. Мне самой очень хотелось бы, чтобы он стал президентом, но мы должны верить, что такие вопросы решает Провидение, и удовлетворяться этим… хотя, что Всевышний задумал в этой истории с Румынией, я постигнуть не могу… говорю это со всем благоговением.
Сюзан «постигла» это — или ей так показалось, — когда правительство Асквита[96] ушло в отставку и премьер-министром стал Ллойд Джордж.
— Миссис докторша, дорогая, наконец-то Ллойд Джордж у руля. Я давно об этом молилась. Теперь мы скоро увидим желанные перемены. Чтобы это произошло, потребовалась румынская катастрофа, и в этом ее значение, хотя раньше для меня оно оставалось непонятным. Больше не будет никакой нерешительности. Война уже все равно что выиграна. Я в этом уверена, и не имеет значения, падет Бухарест или нет.
Бухарест пал… и Германия выступила с мирными предложениями. Сюзан с презрением отказалась их даже выслушивать. Когда же президент Вильсон разослал европейским правительствам свое знаменитое декабрьское обращение[97], известие об этом Сюзан встретила свирепым сарказмом.
— Вудро Вильсон, как я понимаю, хочет стать миротворцем. Сначала себя в этой роли попробовал Генри Форд, а теперь и Вильсон туда же. Но мира добиваются не чернилами, Вудро, и в этом ты можешь быть уверен, — заявила Сюзан, обращаясь к несчастному президенту из кухонного окна, обращенного в сторону Соединенных Штатов. — Ллойд Джордж в своем ответе объяснит кайзеру что к чему, а ты, Вудро, можешь оставить при себе свои занудные послания — сэкономишь на почтовых расходах.
— Какая жалость, что президент Вильсон не может слышать вас, Сюзан, — лукаво заметила Рилла.
— В самом деле, Рилла, дорогая, очень жаль, что рядом с ним нет никого, кто дал бы ему добрый совет… а такого советчика, очевидно, нет среди всех этих демократов и республиканцев, — парировала ее выпад Сюзан. — Я не понимаю разницы между ними, так как политическая жизнь этих янки — загадка, разрешить которую я не могу, как над ней ни бьюсь. Но невозможно не видеть очевидного, и боюсь… — Сюзан с сомнением покачала головой, — все они одним миром мазаны.
«Это такое облегчение, что Рождество позади, — писала Рилла в своем дневнике на последней неделе снежного, штормового декабря. — Мы так боялись его, этого первого Рождества после Курселета. Но к обеду в гости пришли только Мередиты, и никто не пытался казаться бодрым или веселым. Мы все просто держались спокойно и дружески, и это помогало. А еще я испытала большое облегчение, когда стало ясно, что Джимс поправляется… такое облегчение, что оно было почти радостью… почти, но не совсем. Не знаю, придет ли время, когда я смогу снова радоваться чему-нибудь по-настоящему. Кажется, что радость убита во мне навсегда… той же пулей, что пронзила сердце Уолтера. Возможно, когда-нибудь иная радость родится в моей душе… но прежняя уже никогда не будет жить в ней.