Эней со своего корабля видит издали пламя погребального костра и продолжает путь с «мрачным предчувствием». Позже, спустившись в загробный мир, он встречается с тенью Дидоны, но она не желает с ним говорить, непримиримая даже после смерти.
В нашу задачу не входит прослеживать дальнейшую судьбу Энея. Мы лишь намеревались показать, насколько глубоко и тонко Вергилий знал женскую душу.
Бахофен приводит крайне интересную, хотя и не бесспорную, интерпретацию легенды об Энее («Первобытная религия и древние символы»). Он полагает, что эта эпическая поэма представляет собой высочайшее поэтическое выражение «духовного завоевания Востока», которое открыло новую эпоху во всемирной истории. «Решающее значение имеет карфагенский эпизод. Герой стоит на распутье. Тирянка[73] играет роль восточной царицы, готовой покорить героя своими чувственными искусствами. Она стремится к такому же владычеству над Энеем, какое имели Омфала над Гераклом, Семирамида над Нином, Далила над Самсоном – древнее право на жизнь мужчины и превосходство над ним, которое присвоили себе азиатские распутницы.
Дидона упрекает неверного любовника в вероломстве, но ее упреки основаны на традиционном азиатском праве. Ничего другого она не может придумать. Но Эней является выразителем нового отношения, нового достижения цивилизации, которое призван воплотить Рим. Его прошлое корнями уходит в азиатскую культуру и (несмотря на его сходство с Гераклом) в ту же самую религию, на которой основываются требования Дидоны. Но взор его обращен к новой родине и к той эпохе, в установлении которой заключается его миссия. Он не станет поддаваться нежным воспоминаниям, мыслям о своем азиатском происхождении… В Италии азиатской чувственности нет места, ибо Италия избрана для того, чтобы возвестить новую эпоху…
Когда троянские герои высаживаются в устье Тибра, судьба Азии решена: Эней (снова сопоставляемый с Гераклом) никогда больше не увидит своих ассирийских предков и распутную царицу Дидону, если не считать спуска в подземный мир в Кумах. Эти фигуры из азиатского прошлого превращаются в безвольные тени. В новой земле Лация они не могут найти новой жизни для себя и для своего погибшего мира… Если читать «Энеиду» ради содержащихся в ней мыслей, то обнаружится, что вся поэма пронизана этой идеей. С неизменной последовательностью в поэме подчеркиваются две стороны, на которых покоится цивилизация: привязанность человека к своим корням и его избавление от этих корней. Обычное прочтение этой поэмы страдает сильной односторонностью. Будет ошибкой видеть только одну сторону картины – родство Азии с Западом. Не менее важным является и освобождение римского мира от уз восточной традиции. Истинной моралью эпоса является величественная судьба умирающего Востока, который вдыхает новую жизнь в Запад. Рим был основан в Азии, и в конечном счете Рим покорил Азию».
Своим критикам Бахофен отвечает такими взвешенными словами: «Мы, люди XIX века, обычно считаем достаточным знать, что есть и пить, во что одеваться и как наслаждаться. Мы едва ли способны оценить силу, которую нация черпает в высоких идеалах, или значение для развития нации таких традиций, как легенда об Энее. Мы полагаем, что эти традиции – либо глупые выдумки поэтов, либо усложненная стихотворная версия волшебных сказок, либо превратившиеся в миф отзвуки исторических событий, либо темы для литературных дискуссий. Но они входили составной частью в жизнь древних. Подобно легендам о Вильгельме Телле и короле Артуре, они оказали глубокое и продолжительное влияние на национальные верования и национальную историю. Поэма Вергилия была любимой книгой римлян, потому что римляне видели в ней свою судьбу и свои идеалы».
Обратимся к Горацию. По предложению своего покровителя Августа он также принял участие в затеянной Августом реконструкции Рима, написав свои знаменитые оды (iii, 1–6). Но по натуре он радикально отличался от своего друга Вергилия. Он намного менее веществен и убедителен в этих нравственных проповедях современникам, чем в выражениях скептицизма, гедонизма и эстетики жизни и поведения. Естественно, что молодежь нынешнего и прошлых веков мало интересовалась этим просвещенным и рассудительным холостяком, видевшим жизненные преграды и смирявшимся с ними с мудрой умеренностью. В отличие от полного юношеской энергии Катулла, он никогда не был по-настоящему юным и никогда не знал юной любви. Мы знаем его отношение к любви – зачем мучиться от любви, когда можно наслаждаться хорошенькой юной рабыней, служанкой или проституткой? Ни один человек не может так говорить о любви, если она является к нему как бурная страсть, способная принести как неизмеримое счастье, так и неизмеримое горе. И разумеется, верно, что все небольшие любовные стихотворения Горация, обращенные к Лалаге, Хлое, Лидии и Пирре, поражают нас своей неестественностью и надуманностью, невзирая на лаконичное изящество их языка и композиции.
Мы уже пытались показать, что намного более правдив поэт в описании своей любви к красивым мальчикам и юношам. Осмелимся даже предположить, что само его влечение к мальчикам не позволяло ему серьезно любить какую-либо женщину. Гораций был, разумеется, бисексуален с сильной тенденцией к гомосексуальности. Вот почему все женщины, к которым он обращается или которых живописует, столь безжизненны. Никто никогда не сомневался в реальности Катулловой Лесбии, но любой читатель сомневается в реальности Лалаги, Хлои и других героинь Горация. Отсюда не следует, что у Горация не было сексуальных отношений с женщинами; просто такая любовь никогда не разжигала в нем страсти. Он мог бы сказать: «Я обладал ими, но никогда не принадлежал им».
Но женщины, время от времени привлекавшие его внимание, были, разумеется, не более чем рабынями или проститутками. Их изящные, мимолетные, обольстительные фигуры постоянно появляются в его «Сатирах», по-видимому основанных на реальных событиях. По пути в Брундизий поэт «обманщицу-девушку ждал до полуночи», заснул и увидел эротический сон («Сатиры», i, 5, 82). Известная эротическая сатира (12) содержит, на взгляд современного читателя, цинично точное руководство, как получить недолгое сексуальное удовольствие без опасности для чести или спокойствия. Гораций говорит (i, 2, 78):
…брось за матронами гнаться: ведь так лишьГоре скорее испить, чем сорвать удовольствие можно.
Проститутки всегда доступны, и к тому же они обычно столь же, если не более, красивы:
Если прижмется ко мне и крепко обнимает руками, —Будет она для меня всех Илий милей и Эгерий.Буду ласкать, не боясь, что муж из деревни вернется,Что затрещит под ударами дверь, залают собаки,Криком наполнится дом, любовница вскочит с постелиИ завизжит рабыня-пособница: «Горе мне, бедной!» —За ноги эта страшась, за приданое – та, за себя – я[74].
Это не слова поэта, который почитал бы или хотя бы уважал женщину. Точно так же Гораций почти ничего не говорит о несчастной любви к женщине. Напротив, порой он бахвалится своим непостоянством. Снова закрадывается мысль, что этот человек, никогда не знавший глубокой, истинной, страстной любви к женщине, в действительности не нуждался в женщинах. Женщина (как и любимый им юноша-раб) была для него не более чем объектом краткого чувственного удовольствия.
Возможно, что поэт в юности пережил горькое разочарование в женской верности. На это указывает 15-й эпод. Одна из его незнатных любовниц поклялась ему в верности:
Ночью то было – луна сияла с прозрачного небаСреди мерцанья звездного[75].
Но вскоре она отдалась более удобному поклоннику, очевидно превосходившему поэта богатством. Гораций предсказывает, что они не уйдут от судьбы, а затем, говорит он, придет его черед посмеяться. Позже он всегда высмеивал свои любовные неудачи. Он говорит про юную Лалагу, что она – лишь незрелый виноград, телка, которая вскоре бросится искать мужа («Оды», ii, 5). Он спрашивает непостоянную Пирру, какой надушенный щеголь стал ее любовником, для кого она подвязывает свои светлые волосы, и благодарит богов за то, что буря измены оставила его в живых («Оды», i, 5). Он с удовольствием отмечает, что его былая любовь, Лидия, которая когда-то была холодна к нему, в свою очередь постарела, больше не привлекает юношей и вынуждена идти на улицу в поисках тщетных приключений («Оды», i, 25). Он не скрывает удовольствия («Оды», iv, 13), что Лика постарела, и ни тонкие косские одеяния, ни сверкающие камни не могут вернуть ей утраченного очарования. Лучше умереть в молодости, подобно его бывшей возлюбленной Кинаре, чем становиться старой каргой
На посмешище всем юным искателямПылких встреч. Полюбуйтесь-ка: Факел стал головешкою[76].
Он советует («Оды», i, 33) своему другу Тибуллу не жаловаться, если девушка бросит его ради более молодого любовника. В любви всегда так происходит:
