вернулись в Азов, где у деда с ещё до войны
сохранялась квартира — две комнаты: рай! —
их на набережной встретил огромный дуб,
высаженный, как им рассказали, Петром.
В шумной кроне играли в оча:
надо было пятнать, прячась среди ветвей.
Дуб был домом ораве мальчишек,
выраставших под солнцем, без шумной тени,
потому что немцы спилили деревья —
даже просто посадки вдоль пыльных дорог,
и сожгли все байрачные рощи,
опасаясь диверсий,
и вот, всю войну протомившись,
Алексей и Георгий разбивали носы и коленки,
но карабкались вверх, к самой макушке,
где тебя запятнать
мог только безумец.
Там была вершина вселенной.
Холод ветра и солнца зенит.
Я же думаю о колебавших
серые крылья в полуденном свете
ими вспугнутых бражниках,
с виду похожих на стаи
моли — только уже великанской, —
так и есть, объедавших зелёное платье
дуба, что устоял в войну
среди треска пожаров
им — серым бражникам —
на прокорм.
То сознанье соседнего мира
память этого бередит.
IV. Человеческая саранча
Стада, перегретые солнцем, с лапчатым знаком
на крыльях прозрачных
движутся к Сальским степям, вгрызаясь
и сжёвывая челюстями до основанья
посев человеческой, спелой, тяжёлой пшеницы
вместе с листвой тополей — летом сорок второго.
Ландшафт сереет, алеет, потом зеленеет
от краски, впитанной полчищами жующих
злаки и кроны деревьев, воздух и грунт.
Двигаясь чешуями огромной машины,
послушные приводу шестерён и ремней,
стада колесницей сминают степное пространство,
гигантским скачком locusta migratoria
Мартыновку окружая пожаром войны.
А в древности здесь был город, но имени мы не знаем.
И вот говорят, оплотнев в полуденном жаре:
“Пойдём поиграем в игру, комиссарские детки,
безмозглые зайцы: мы будем стрелять, вы — бежать”.
Отец не рассказывал мне, но их дважды водили
с братом, сестрой и матерью те, кто читал
“Фауста”, — тех, кто после прочтёт Толстого.
Такая была забава у саранчовых.
Но ржавый язык человеческих прямокрылых,
сжёвывавших, хрустя, миллионы стеблей,
был до конца отцу моему непонятен:
“Лающий, даже не волчий — собачий язык”.
V. Noctuidae: Lyra sarmatica
В снегу, засеявшем всё пространство,
неизвестный прежде вид с о вок
висит перевёрнуто, словно сердце
современного русского, как говорил
властелин времени человека.
И когда оно выпорхнет и затрепещет,
волнами воздух вокруг разгоняя,
зиму и смерть обращая в весну,
воскреснет всё, что давно молчало:
вот дед Иван приехал к семье
после сражения под Сталинградом —
на розвальнях, с ординарцем, — сидят
рядом с отцом Алексей и Георгий,
в руках вертят табельный пистолет;
а вот я вышел с отцом
в ночь охоты в засаду
в заснеженных плавнях Нижнего Дона:
воздух трещит, ружья на взводе,
ломкий наст к утру посинел.
Все живы, время затормозилось.
Что же, когда это вверх поплывёт,
усиками задевая о воздух,
лентой на теле язвящей стужи,
и когда станет видно дальше, чем видел
несовершенный глаз человека,
и ясность сознанья вернётся к нам,
тогда трубы последнего века
и возвестят каждому, всем,
что унаследуем мы весну
бесконечную, где следов разрушений
не заметить, в которой — глубоко вдохну —
и за сполохом сполох пройдёт весенний,
и моя, как в ранние дни, голова
закружится от клейкого, сладкого духа,
и бессмертие вступит в свои права
торжеством все-зрения и все-слуха.
7 — 9 февраля 2011. Ростов-на-Дону — Москва
Продюсер
Богатырёва Ирина Сергеевна родилась в Казани. В 2005 году закончила Литературный институт им. А. М. Горького. Живет в Подмосковье. Как прозаик дебютировала в 2007 году в “Новом мире” и с тех пор — постоянный автор журнала.
Был февраль, половина восьмого утра. В сибирском городе К., что на великой русской реке Е., еще глубокая ночь. На вокзале не видно ни зги, особенно на третьем пути, куда подали поезд из Томска. Было холодно, твердый, раскатанный до гладости паркета снег на платформе металлически взблескивал в неверном свете далеких вышек. Пассажиры быстро растворялись в окружающей ночи. По видимости, все они были местные, знали город К. и знали, куда им двигаться. Трое музыкантов, приехавших из Москвы, этого не знали, и в итоге у вагона остались только они и большой черный кофр, изгибом напоминающий лебедя.
Через десять минут стало ясно, что их не встретили. Что делать при таком раскладе, никто не представлял, куда идти и даже кому звонить, никто не знал, а главное, не знал Антон. С высоты своего роста он осматривался по сторонам, нервничал, но старался не показывать виду. Со злым сарказмом принимался рассуждать, что в России народ подлый, потому что живет в дурном климате. Света на это напоминала про благополучные страны Скандинавии. Она тоже волновалась, но меньше — она доверилась Антону и намеревалась верить ему до конца. Один Митя, как всегда, был выключен из хода событий, стоял с отстраненной улыбкой, а пальцы его левой руки двигались по лямке рюкзака так, будто он перебирал струны контрабаса. Даже в темноте был виден ярко-рыжий цвет его кожи, как будто ладони у Мити всегда выпачканы морковным соком: он был и сейчас без перчаток. Антон заметил это с раздражением, подумал, что рук Скиф вообще не бережет, и тут же его кольнуло тоскливое чутье, что гастроли, не задавшись с самого начала, пойдут коту под хвост.
Наконец их окончательно прихватило морозом, и Антон сказал:
— Хватит стоять. Пойдемте в вокзал греться. А когда взойдет солнце, двинем осматривать местные достопримечательности.
Чтобы попасть на вокзал, надо было преодолеть подъем по крутой и обледенелой лестнице на мост над путями. Лед намерз горкой на середине ступенек, идти надо было впиваясь в перила, практически втаскивая себя на руках. Антон взлетел наверх первым и обернулся: Скиф, придавленный сверху рюкзаком, шел медленно, потому что руки его были заняты бесценным инструментом в кофре. Светка то и дело оборачивалась, желая помочь, но Митя помощь игнорировал: свои лучшие инструменты он никому в руки не давал.
Мост был темен. Противоположный его конец тонул в белесой морозной дымке. Чернота вокруг усиливалась одиноким желтым фонарем, висящим посредине этой дистанции. Потусторонние голоса из громкоговорителей, разрезавшие морозную мглу, дополняли нереальность картины. Казалось, в таком антураже может селиться одна нежить, и две фигуры, преградившие узкий мост, только подтверждали это ощущение: обе здоровые, крепкие, одна в огромной лохматой шапке, надвинутой на глаза, другая укутана в капюшон, как какой-нибудь средневековый затворник. “Орки”, — чуть слышно шепнула Светка. Антон сперва замешкался, оценивая, что будет стоить пройти мимо них, но вдруг радостно выдохнул: “А это за нами!” — и припустил чуть не бегом.
“Ante lucem”, — ясно читалось под фонарем на листе бумаги, который один из орков держал на животе. “Ante lucem” — название их группы, точнее, дуэта Мити и Светы, потому что Антон внутренне себя к ним не причислял.
Он бодро поздоровался, принимая уверенный деловой вид.
— А вот и наши ребята, — сказал, шмыгая носом и оборачиваясь, когда те подошли ближе. У орков были соответствующие лица: тяжелые лбы, квадратные челюсти, взгляд бессмысленный, пока они в упор разглядывали музыкантов. Мите руки не подали.
