Мы стоим, сгрудившись за железнодорожной насыпью, и все еще ждем. Всю ночь кипит и бурлит невидимый для нас котел. Это тот свет, и мы стоим у его врат.
Потом к генералу со всех сторон начинают поступать вести — словно приговоры. Батальон 1-го полка отброшен, батальон 3-го отброшен. Связные приносят донесения, и на всем протяжении берега разверзаются могилы. Батальона 10-М отброшен... Полк 10-А отброшен...
И только о том, что происходит впереди, в четырехстах метрах от нас, никаких известий. Время от времени кажется, что ожесточение боя выдыхается, падает, но потом взрывы раздаются с новой силой, еще более злобные. Человеческих воплей не слышно, но и они, конечно, есть.
Ночь сереет, над поляной поднимается белесый туман. Мы различаем впереди вздымающуюся амфитеатром вершину — с деревьями, пастбищами, домами. Это высота, стерегущая брод, она как бы вновь возникает сейчас из бездны тьмы и неизвестности. Когда небо становится еще бледнее, на вершине вырисовываются силуэты вражеских солдат, а справа — гнездо пулемета. Две маленькие пяти-десятитрехкалибровые пушчонки, которыми мы располагаем, пытаются стрелять в ответ. Вмешиваются Корабу и Оришан, они же потом и наводят их. Один снаряд разбивает гнездо пулемета, и он замолкает, в то время как другие продолжают вести огонь. Я просто поражен такой точностью[24].
Цепи венгерских стрелков начинают спускаться, готовясь к атаке, и мы, замирая от удивления, понимаем, что наши переправились (и теперь им угрожает опасность быть отброшенными назад).
«Третий батальон, вперед!» — из уст в уста передается команда, и в первых лучах утреннего солнца мы бросаемся вперед по пересеченной местности. Я прыгаю через лужи, канавы, падаю, поскользнувшись на скошенном лугу, поднимаюсь и бегу дальше. Вид, открывшийся после того, как ночная тьма рассеялась, — как при сотворении мира. Мельница... возле нее несколько стожков сена и потом мутные, бурно текущие воды проклятого Олта. Шинели, ранцы, там и тут убитые и раненые. Привалившись к одному из стожков, какой-то офицер в закопченной островерхой шапке скалит нам зубы и приветствует, подняв руку. На бегу мы замечаем, что у него внутренности вывалились наружу.
И не задерживаясь, все так же бегом, входим в воду. Волны с силой выталкивают нас, но вода нигде не поднимается выше шеи. На той стороне, в прибрежных зарослях, та же картина. Солдатские шинели... ранцы... несколько раненых... трупы... Немного левее, возле двух ив, растянулся на спине, выпрямив ноги и вытянув руки вдоль тела, в черной шинели с красными галуном, с поднятым воротником и красной фуражкой на голове, мертвец. Лежит на земле, как на катафалке.
Наш полковник...
Все так же, на бегу, я делаю три шага в сторону, держа в руках винтовку с примкнутым штыком, и безнадежно спрашиваю солдата, стоящего возле него на одном колене:
— Господин полковник?..
Грудь у меня вздымается от волнения, но я бегу дальше вместе со своими людьми. Враг раздумал и отходит.
Итоги ночи... Наши войска взяли восемьсот пленных и захватили весь берег. Полковник перешел реку ночью, с первой ротой, так что их даже и не услышали. Вторая рота была застигнута в воде сосредоточенным пулеметным огнем, после того как их дозорные наконец поняли, что происходит, и подняли тревогу. Невообразимый ужас, вопли отчаяния. Рота потеряла больше половины своего состава. Полковника убили на заре, за несколько минут до того, как мы, стоя в резерве, увидели, что в молочной утренней дымке враг пошел в контратаку.
Когда под вечер в селе по ту сторону Олта я сушу одежду, набрякшую олтской водой, денщик, удивленный сам, приносит мне неожиданное известие:
— Господин младший лейтенант...
— В чем дело?
— ... знаете, Мария Мэнчуля... наша вчерашняя шпионка?
— Ну, что там?
— Она здесь... Я ее встретил... Господин дивизионный генерал дал ей тысячу лей и пару ботинок... Она перешла Олт впереди целого полка... показывала им путь.
Недели через две я тоже встретил ее; она радостно подбежала ко мне и дружески пожурила:
— Видите, господин младший лейтенант, вы хотели меня расстрелять... а я перешла Олт с нашими солдатами!
А когда, раненный, я попал в Бухарест, то увидел ее фотографию в витрине у «Жульетты», рядом с королевой и фрейлинами двора, узнал, что ей дали золотой орден «Военная доблесть», и прочел в газетах ее историю, правда, не осложненную арестом и подозрениями в шпионаже. В Яссах я встретился с ней снова, она весело затащила меня в сад Копоу и рассказала, что ей выдали обмундирование и взяли в госпиталь, опекаемый королевой. А теперь, как я слышал, она фигурирует и в книгах для чтения.
Вечером, за ужином, мы собираемся в помещичьем доме, счастливые, что можем есть за накрытым столом и спать в постелях — впервые с начала войны. Обмениваемся впечатлениями.
— Ну как, Оришан, войны все еще не было... как ты считаешь?
— Нет... по-моему, еще не было... Но будет... По всему видно.
И все же смерть полковника придает тягостный и горький привкус нашей радости от того, что мы выжили, целы и невредимы.
10. Передовой пост у Кохальмы
Наш батальон продвинулся далеко вперед, на десять километров за холмы по ту сторону Олта и стоит теперь в Кохальме. По-деревенски широкие улицы, дома местных немцев, саксов, с высокими, наглухо запертыми воротами и маленькими, как бойницы, окнами. Посередине площадь, наверное, для воскресного базара. Городок расположен на пересечении двух долин, а вокруг плавно поднимаются покатые нежно-зеленые склоны с разбросанными там и тут черными пятнами — заплатками леса.
Каждый день происходят стычки передовых постов.
— Bitte, ein Milch-Kaffee[25].
— Es wird glei'kom[26], отвечает моя хозяйка, молодая и красивая, как швейцарская корова, немка.
— Wenn das Kaffee gut schmeckt werde ich ihr Mann heute hebringen[27]. Она рассказала мне, что ее муж в соседнем селе сержант стоящей там войсковой части.
— Gott sei Dank, das könnten Sie machen![28]
Не успеваю я обмакнуть в кофе толстый ломоть хлеба, как раздается пулеметная очередь и в дверь врывается солдат:
— Нас атакуют, господин младший лейтенант.
Я беру из его рук винтовку, снова отдаю ее ему в дверях, надеваю перчатки и выбегаю на улицу.
Часов около двенадцати возвращаюсь, усталый и голодный.
— Mein Milch-Kaffee, bitte[29]...
— Und mein Mann?[30]
— И она снова приносит кофе.
— Es wird zum morgen sein[31].
Часто после обеда мы прогуливаемся по пустынным улочкам городка, где встречаем лишь наших солдат да полковых курьеров.
В этот ясный и грустный сентябрьский день, когда мы идем в офицерскую столовую, город кажется вымершим, жалюзи спущены, двери заперты, нигде ни души. Все укрылись за тяжелыми дубовыми воротами, словно в темницах.
Но нет! Вот грациозная Гретхен в пресловутом голубом фартучке, с отвагой смелой мышки, тайком выходит из ворот и поражена, увидев нас. Ей страшно, и она дрожит, замерев на месте. Мы никому ничего не сделали. Но ведь идет война.
В столовой узнаем вести о Туртукайе, одна хуже другой. Но никто не принимает их всерьез, больше всего нас волнует то, что нас еще не сменили. Мы истосковались по тишине, а здесь нас каждый день тревожат венгерские патрули из Фишера и Стены. Утром и вечером регулярно раздаются громкие пулеметные очереди и взрывы снарядов, от которых гремят долины. Нам бы спокойно поспать ночку-другую.
Едим без аппетита, сгрудившись в узкой комнатке под табличками с религиозными изречениями и невыносимо пошлыми надписями, вышитыми разноцветными нитками на развешанных по стенам салфетках: «Dein Vaterland sollest du[32]...» и пр.
Приходит солдат из полковой кухни, его встречают веселыми возгласами. Он приносит нам вино.
— Честь имею, господин капитан, вино выдали только на один день; господин сержант Флоря говорит, что, видать, с завтрева вы поступите к нам в резерв.
Раз так говорит господин сержант Флоря, так оно и должно быть. Ведь господин сержант Флоря из генерального штаба. Мы чокаемся и выпиваем по стаканчику на пробу.
У ворот на полном скаку останавливается всадник, и, в то время как мы обеспекоенно переглядываемся, в комнату влетает по-крестьянски одетый парень; он вспотел и едва переводит дыхание.
— Господин командир, нас венгры грабят... помогите! Командир батальона спокойно меряет его маленькими зелеными глазками, вопросительно задирает ус:
— Откуда ты?
— Мы из Стены, тут недалеко, за холмом. Погубили они нас, разорили. Явились, откуда ни возьмись, артиллеристы, тьма-тьмущая, и давай отбирать у людей скот. Кто сопротивляется, тому пуля.
— Сколько же их?
Паренек растерялся. Сразу видно, что ничего толкового он не скажет, слишком он взволнован и обеспокоен тем, что происходит дома.
— Много, господин командир. — И, словно вдруг испугавшись, что мы не придем: — То есть, не так уж много... человек пятьдесят-шестьдесят... Коней оставили у примэрии.
