— Много, господин командир. — И, словно вдруг испугавшись, что мы не придем: — То есть, не так уж много... человек пятьдесят-шестьдесят... Коней оставили у примэрии.
Капитан Флорою — потому что майор Димиу теперь командует полком и стоит с ним в резерве в дивизии — на минуту задумывается; потом спокойно обводит всех взглядом и останавливается на мне. Как все не умеющие командовать, приказы он отдает пространные, важным тоном:
— Младший лейтенант Георгидиу, возьмите свой взвод и посмотрите, в чем там дело. Если возможно, войдите в село и отберите у населения оружие. Смотрите, чтобы вас не захватили врасплох (известно, что часть сакского населения непримиримо враждебна к нам). Пока будете производить обыск, возьмите примаря заложником.
Я бросаю грустный взгляд на жаркое в моей тарелке.
По заросшим бурьяном канавам, тянущимся вдоль покрытого горной пылью шоссе, мы почти бежим гуськом к Стене, расположенной за вершиной холма, в четырех-пяти километрах от Кохальмы. Я разгорячен и взволнован.
Это мое первое ответственное поручение. Великое, малое — перед смертью все, конечно, одинаково. И у меня такое впечатление, что сейчас я дам небольшое сражение. Сначала нужно разделить взвод на группу стрелков и резерв. Но мне кажется, что тогда от него ничего не останется. Значит, не так ... Но люди бегут вперед — время летит ощутимо быстро, а я не в состоянии принять никакого решения. Если подойти к небольшой канавке на шоссе, меня, конечно, увидят. Если пойти через участки рыжеватой кукурузы справа или слева от белой дороги, я растеряю людей.
Что делать? Мы подходим все ближе... Из-за холма вдруг вырастает село с красными черепичными крышами, с островерхой немецкой киркой и впивающимся в небесную голубизну шпилем.
А время летит, словно подгоняемое моими бегущими ногами или это оно подгоняет их.
Но вот на повороте белого шоссе появляется серый всадник.
В кукурузу! Мы бросаемся навзничь в канаву, укрываемся за небольшими холмиками высохшей земли возле кукурузных стеблей.
— Возьмем его живым, господин младший лейтенант, не стреляйте, ребята! Никому не стрелять, не стрелять... — Мои солдаты сами отдают приказ. — Не стрелять!
Всадник приближается, покачиваясь в седле, в ритм рыси, наклоняясь к холке. В ста шагах от него, среди деревьев появляется еще один, потом еще.
На фоне оцепеневшего, ярко освещенного полуденным солнцем пейзажа на всем протяжении белого шоссе они — единственные движущиеся точки.
«Разведка». Мои люди взволнованы. «Смотрите, никому не стрелять, слышите?» Мой ординарец тоже проявляет смелость — впрочем, сейчас это ничего не стоит.
— Раздобудем коней и попоны, господин младший лейтенант.
Я смотрю, дрожа от волнения: всадник приближается, покачиваясь в седле. Трусит себе по белой дороге, ни о чем не тревожась, глядя поверх зарослей кукурузы в небо, в голубизну этого божественно прекрасного дня. Через несколько секунд, если он не остановится, в этом потоке света кто-то умрет. Может быть, он, а может быть, тот, кто первым приблизится к нему. Меня мучает ужасное любопытство, все во мне напряглось, словно длится бесконечный полет. Как все это произойдет?
Он подъезжает все ближе, ближе... Между нами уже не больше ста шагов. Я вижу его лицо, глаза, черные точки зрачков. Он едет, покачиваясь в седле. Смотрит куда-то за холмы и не знает, что в зарослях кукурузы пятьдесят стволов нацелены прямо на него, ждут. Смотрит на небо. «Чтоб никто не стрелял, господин младший лейтенант, чтоб никто не стрелял», — волнуются солдаты.
А он все приближается. Вот он уже в двадцати шагах. Это молодой паренек с глазами-маслинами, с квадратным лицом, слишком выпуклыми скулами, с коротко подстриженными черными усиками. Шевелит губами. Теперь слышно. Паренек поет. Руки мои дрожат на стволе винтовки. Мне следует назначить двух солдат, которые неожиданно вырастут перед ним и схватят его живым, но ответственность кажется мне слишком большой, и, главное, может создаться впечатление, что я избегаю опасности, которой подвергаю других. Поэтому я крепче сжимаю винтовку, поворачиваюсь и отдаю приказ тем, кто засел со мной в канаве, выскочить ему наперерез с примкнутыми штыками. Все дрожу, наверное, от нетерпения, сжав винтовки, напрягшись, не отводя от него глаз, словно загипнотизированные. Как все это произойдет? Это как зрелище казни...
Песня слышна теперь ясно. Я мог бы заговорить с ним, обыденно, как со знакомым. Но воздух сверху вниз вспарывает ружейный выстрел. Всадник в ужасе останавливается и внимательно вглядывается в вершину холма. Все волнение, все нетерпение, вся напряженность, так долго сдерживаемые, разряжаются вдруг в ружейных залпах, словно взрываются слишком туго набитые гильзы.
Так и не поняв, откуда раздаются выстрелы, потому что иначе он окаменел бы от ужаса, как статуя, паренек поворачивает коня и стелется по земле в бегстве. Град пуль вздымает пыль на дороге, как летний дождь — пузыри на воде. Вот он исчез за углом.
Остался только кровавый след. А я думаю о шальной пуле, которая прилетает иногда за два километра, чтобы попасть в грудь тому, кому она предназначена. Кто это его так любит?
Теперь у околицы села нас встречают торопливыми залпами.
Я знал, что так оно и будет.
Отдаю своим людям приказ укрыться в кукурузе... и не знаю, что делать дальше. Размышляю, прикидываю с отчаянной серьезностью и волнением.
Мне известно, что главные силы врага — в двух километрах от села, в то время как наш батальон — в пяти. Значит, налет на село с тыла исключается. С другой стороны, как можно пойти в лобовую атаку с одним взводом, не зная, что там, впереди.
Но кто-то кричит справа: «Нападем на них с флангов», и все подхватывают: «Нападаем с флангов, господин младший лейтенант». Все воодушевились.
Не успеваю я опомниться, как десять-пятнадцать человек с правого фланга уже бегут, приминая кукурузные стебли, меся ботинками землю, окружают село.
Выстрелы оттуда раздаются все чаще (правда, пока перелеты). Гусары осмелели и заняли склон холма. Лежа в четырехстах метрах от них, я пытаюсь составить цепь стрелков, но возле меня никого нет. Мои люди Бог знает где, в кукурузе.
Отдаленный, потом стремительно приближающийся вой. Пронзительный визг и ужасный удар. Нас заволакивает дымом и пылью.
Это вступила в бой их артиллерия.
Но бьет она редко и мимо...
Единственная неприятность — каприз снаряда, который может прилететь, когда его и не ждешь. Туда ли, сюда... А может быть, внося последнюю ясность, прямо туда, где находишься ты.
Стоя в зарослях еще зеленой кукурузы, я рассматриваю в бинокль вражескую линию. Сначала мы стреляем все, с ожесточением, потом немного успокаиваемся. Вдруг за селом взлетает к самому небу треск выстрелов. Гусары в ужасе перемахивают через заборы как зайцы, потому что их захватили с тыла. Мы отсюда продолжаем стрелять в них.
Крики, вопли. Кидаемся к селу. Почти съехав по склону в облепленных землей ботинках, я вдруг обнаруживаю, что стою посередине шоссе и передо мной — ряд домов.
Куча цыганят радостно машут руками, показывая мне на венгров, убегающих к холмам налево. Как видно, мы не возьмем ни одного.
Зато мы «захватили» село. Теперь мы спускаемся по главной улице, широкой, как два бухарестских бульвара, с огороженными посадками посередине. Дети со всех сторон бегут нам навстречу, и во всех окнах появляются любопытные лица, прячущиеся за цветными занавесками. Только наши румяные полные румынки выходят на порог с полными подносами яблок и груш, с крынками молока. Скоро возле меня остается лишь сержант Бойку и два-три солдата. Остальные разбрелись, соблазненные румяными яблоками, кувшинами молока и румяными, белолицыми румынками. Какой тут может быть обыск? Но вот ко мне подходит целая группа саксов. Все плачут.
— Что случилось? — спрашиваю я, разумеется, строго.
Отвечают все разом. Один высокий и худой, со слишком пышными усами, другой низенький, с усиками словно бы выщипанными. Длинная костлявая немка, маленькие и большие дети.
— Погубили они нас, горе нам, горе. Господи, помоги! — они ревут и охают, жалуясь кто по-немецки, кто по-румынски.
Растроенный, ничего не понимая, я сердито кричу на них:
— Что такое, что случилось?
Тогда высокий худой немец, скуля и подвывая, начинает рассказывать:
— Забрали у нас дочку... нашу дочку. Я хмурюсь, а они всем хором:
— Забрали у нас дочку... нашу дочку!
Немка протягивает мне большую фотографию на блестящем сером картоне:
— Поглядите, какая красавица, студентка в Сибиу!
В самом деле красивая девушка.
— Как... кто у вас ее забрал? — Солдат... солдат!
Я вздрагиваю в полном недоумении:
— Мой солдат?
И опять все хором:
— Нет, солдат, который сторожит село... Солдат на коне.
Я уже совсем ничего не понимаю.
— Как? Кто это сторожит село? Какой солдат? Какой-то румын объясняет, будто что-то вполне естественное:
