Я уже проскакивал так однажды. Просто нужно сделать большой прыжок и пролететь. Тогда это были два полицейских, белый и негр. Большой толстый негр. Меня загнали в угол, но я не сдался. Я, выругавшись, кинулся между ними, отмашкой сбил с ног третьего полицейского, а за углом уже ждал серебристый “форд” с распахнутой дверцей.
— Здесь, Брич! — услышал я.
Мы понеслись по улицам Чикаго, а за нами — две полицейские машины, и тысяча пуль ударила нам в капот, и по заднему стеклу моментально поползли трещины, но за рулем сидел Билл Бродяга, а Бродяга свое дело знает! Мы ушли, мы ушли, мы бросили машину и поднялись вверх по такому откосу, какой и ящерице бы не одолеть, мы тащили друг друга, мы проклинали друг друга, мы молились друг на друга, потому что в одиночку мы бы там сдохли!
— Иди сам, Брич, — сказал он. — Иди, сукин сын, иди, траханный зад!
Но если бы я его оставил — я был бы хуже всякого траханного зада.
Я помнил, как нужно собраться и стальным ядром пролететь сквозь ошарашенных полицейских. Я сделал это!
Может быть, кому-то покажется смешно, однако я сам себя называю “Напролом”. Это хорошее имя. Я иду по жизни напролом. Главное — чтобы никто лишний не попался на дороге.
Напролом? Нет, еще как-то иначе...
Потом я сбежал по лестнице и оказался на улице. Замешался в толпу. Главное — не суетиться. Убегающего — заметят.
Я свое дело сделал.
Заказал... Стоп! Вспомнил!
Я сам себе его заказал.
Вот так.
И теперь я иду по улице, иду и смотрю на женщин. А они смотрят на меня.
Я знаю, что на этой улице я — самый видный мужик. Начать с того, что я одет по-мужски. На мне черная расстегнутая рубаха. Настоящий крепкий мужик может себе позволить ходить с открытой грудью. Я не ковырялся со штангой, но грудь у меня мощная, в меру поросшая светлым волосом. Женщинам приятно смотреть на нее. Я это чувствую.
На мне довольно узкие брюки. Мужчина с тощими бедрами — печальное зрелище. У меня крепкие бедра и круглый зад, и то и другое — каменной твердости. Женщинам — нравится.
Еще на мне короткие ковбойские сапоги. С заклепками и цепочками. Сандалеты и всякие туфельки с дырочками — не мужская обувь. Хотя сентябрь довольно теплый, и в сандалетах было бы полегче...
Я и шагаю по-мужски. Не то что эти канцелярские крысы, которые семенят, зажав под мышкой тощие папочки с гнусными бумажками. Они не умеют мощно, властно, широко шагать. Им этого не полагается.
Вот именно так я шел, когда увидел впереди женщину. Она шла красиво, у нее была такая линия бедер, что глаз не оторвать. В женщине очень важна именно эта круглая линия. Без бугров, без провалов, этакая идеальная дуга от талии до того уровня, где кончается зад. Светлые волосы лежали аккуратной шапочкой. Я помнил эти волосы! И тело это я помнил! Оно не было моим — хотя, нет, было — во снах. Такие женщины — как награда за битву с драконами!
Ксения!
Я догнал, я обогнал, я встал перед ней и с видом радостного болвана сказал:
— Люсенька!
Как же иначе я мог с ней познакомиться? Только взять ее на понт. Это безупречный способ — сделать вид, будто встретились давние дорожные попутчики. Совершенно беспроигрышный способ. Я так уже двадцать или тридцать женщин на улице останавливал.
— Люся! Я уже второй квартал за тобой иду!
— Вы ошиблись! — гордо сказала она.
Еще только не хватало, чтобы Ксения каждому встречному вешалась на шею. Она и не могла ответить иначе. Она правильно, грамотно поддержала игру.
Ксения — королева! Но тем лучше. Она еще будет со мной... будет моей... посмотрим, что тогда останется от королевского высокомерия...
— Ну вот, ошибся! — когда надо, я могу лучше всякого артиста сыграть. — Вы ведь прошлым летом в Москву ездили?
— Вы меня с кем-то путаете, — уже чуть мягче сказала она. И вдруг я понял — это, кажется, не Ксения. Ксения — выше, да, выше сантиметра на три. Проклятые каблуки всегда сбивают с толку! Ксения — природная блондинка, а у этой — корни волос темноватые, хотя цвет... Да, цвет — тот самый. У Ксении на лице — природная неукротимая гордость, а эта, эта...
— Да нет же, точно — вы! — тем не менее продолжал плести сеть я. — А я ведь вас потом искал. Звонил! Какая-то бабушка трубку брала. Ну, вспомнили? Я — Гена! Ну? Настоящее хохляцкое сало с чесноком!
Какой я, к лешему. Гена? Я... я... Я — Напролом.
— Гена? — переспросила она.
Она уже искала возможности не отгонять меня сразу и навсегда, а продолжить беседу.
Я ей понравился — это было видно невооруженным глазом.
— Точно — Гена! А я ведь поехал-таки на ту самую бардовскую тусовку, — похвастался я. — Ох, если бы вы только знали, какие песни там пели! Послушаешь — просто мороз по коже! Я ведь и для вас кассету переписал! Напрасно вы вместе со мной не сошли! Трое суток в лесу, утром — рыбалка, днем — купались, загорали, вечером — песни! На наши гитары из Каплановки прибегали, это там самая дальняя деревня, если считать по шоссе...
И я запел, негромко запел, не орать же посреди улицы, как в лесу, где мы, уже лет десять зная наизусть пиратский репертуар Кольки Ятанова, рычали и хрипели, как берсеркеры перед побоищем, потому что иначе ему подпевать просто невозможно.
— Купец умрет за деньги, попа задушит жир, — негромко и потому грозно пропел я. — Солдат умрет за чью-то корону! А я умру на стеньге за то, что слишком жил, и все — не по закону!
И до чего же было хорошо орать эти великолепные песни в ночном лесу, уже чувствуя предутренний ветер с озера, и вдруг ощутить великое братство со всеми, кто понимает...
Она даже не усмехнулась, как следовало бы ожидать. Она думала, напряженно думала, как бы так изловчиться, чтобы и откровенно не броситься мне на шею, и не оттолкнуть. Да, это была не Ксения. Ксения бы точно дала мне оплеуху и неторопливо ушла, зная, что я не посмею и слова вслед сказать.
Ксению я любил.
Любил ее длинные стройные ноги, ее круглые колени, ее открытое лицо, никогда не знавшее гримаски страха.
Любил ее светлые, коротко стриженые волосы, ее осанку королевы в десятом поколении, любил эту отчаянную независимость в каждом движении.
Ксения будет моей.
Однако я продолжал рассказывать байки, которые были не совсем враньем. Я действительно прожил три дня в лесу с бардами на каком-то слете клубов самодеятельной песни. Как я туда попал — сам не знаю. Когда это было — понятия не имею.
Песни я люблю. То есть хорошие песни. Те, от которых мороз по коже. Сопливых и тупых — не люблю. Если я говорю про песню, что сам бы ее охотно спел, — значит, это настоящая песня. Настоящая мужская песня.
Я говорил, а она позволяла мне говорить. Вот и прекрасно, подумал я, значит, позволит и все остальное. Сейчас нужно дать ей возможность заманить меня домой. Обычно они сами придумывают такую возможность. Если я предложу ей будет стыдно пригласить уличного приставалу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
