Роза Сергеевна Росина
Потом настало время разъездов. Очень большая колония отправилась в Ташкент, кто-то уехал еще в какие-то места. Была там Маргарита Алигер со своими дочками, сначала с одной, от композитора Макарова, который впоследствии погиб на фронте; при ней же была ее мать, очень приятная, общительная женщина. Она всех нас как-то по-доброму, по-матерински собирала вокруг себя, обнадеживала, успокаивала. Мы пробыли в Берсуте лето, ближе к осени нас отправили в Чистополь.
Первые месяцы в Чистополе оставалась и моя мама, Роза Сергеевна. Когда жизнь в интернате более-менее наладилась, и мама сочла, что я вне опасности, она, устроив наших родственников на квартиры, стала собираться в Москву. Я пошла ее провожать. На пристани мы с ней долго прощались, потом она спустилась по мостику, ушла в глубь парохода, и больше я ее никогда не видела. Кто бы мог подумать, что это была моя последняя встреча с моей дорогой мамой.
Пароход всё не отплывал. На пристани собралось полно народу. Смотрели с замиранием сердца, как мать прощалась с сыном.
К пристани была пришвартована платформа, полная призывников. Один из них, молодой парень, выделялся, будучи на голову выше всех остальных. Его мать, крохотная, сухонькая женщина в белом платочке, кидалась к нему с распростертыми руками, она была ему по пояс. Обнимала и истошно, не по-человечески, по-звериному как-то выла. Ее оттаскивали, она минуту-другую стояла в стороне, как бы приходила в себя, но, глядя на свое ненароком, не ко времени выросшее сокровище, которое ни один окоп не укроет от пули, она опять кидалась к нему и опять начинала выть, а ее бедный сын, совсем еще мальчишка, смотрел смущенно по сторонам… Она его обнимала, обнимала и не могла с ним расстаться ни в какую. Эта сцена запечатлелась в моей душе на всю жизнь, и сегодня, спустя более полувека, она стоит, как живая, предо мной.
Но вот, наконец, мать оттащили, призывников погрузили, и пароход отплывает, тает в дымке, и сердечко мое ноет, ноет… С тяжелыми предчувствиями вернулась я в интернат.
Зима в сорок первом была ранняя и крутая, холодная. С осени резко похолодало. Писатели-ополченцы – почти все пожилые люди (молодые ушли по призыву) мерзли на восточном фронте под Вязьмой. Они ушли в ополчение защищать столицу еще в августе, когда было тепло, а теперь, раздетые, голодные, страдали неимоверно. Ни теплого обмундирования, ни питания, ни оружия. Вернувшись в Москву, моя мама пошла в военную комиссию Союза писателей, и они быстро собрали большие посылки для ополченцев. Собирали в основном шапки, рукавицы, шарфы и еду, потому что с едой там было очень плохо.
Проблема заключалась в том, как доставить эти вещи на фронт, под Вязьму. Там шли бои, вражеские самолеты бомбили день и ночь. И тогда моя мама вызвалась сама везти эти посылки на фронт. Она, бедная, подозревала, что может и не вернуться. Она так и сказала одной своей приятельнице, которая ехала на фронт медсестрой: ты-то вот вернешься, а я нет. Маме присущ был дар ясновидения, она многие события заранее предсказывала. Этот дар в какой-то малой степени передался и мне, и надо признать, что это нелегкая ноша.
Мои бедные родители погибли вместе, в одно мгновение. Мне долго не говорили, что я осталась круглой сиротой, но по тому, что родители больше не отвечали на мои письма, а также по тому, что вокруг меня образовался какой-то круг молчания, часто переходивший в особо теплые отношения ко мне всех окружающих, особенно воспитательниц, я начала догадываться, что произошло что-то страшное в моей жизни. Они меня оберегали, старались вложить мне в руки какую-нибудь профессию, не хотели меня отдавать в детский дом. Я часто шла по улице одна и плакала. Спустя годы маршал Жуков писал, что без ополчения, без вяземских фронтов нам не удалось бы отстоять Москву. Это величайшая трагедия Второй мировой войны, но она дала передышку, выиграла время, чтобы собрать силы для контрнаступления. Кто бы мог подумать, что две деревушки, стоящие почти что рядом, Бородино и Вязьма, ценой неимоверных жертв дважды спасли Россию.
Надо сказать, что печаль и горе в те годы бывали почти на каждом шагу. В трехэтажном доме, где нас разместили, нижние этажи занимали мальчики, а верхний – девочки. И там же, на третьем этаже, поселили жен немецких писателей-антифашистов. Многие из них были с детьми, даже, помнится, с грудничками. Они были молчаливы и очень растерянны.
Жили эти женщины как-то замкнуто, внутри своей среды, но там вдруг произошла большая драма. У одной из них умер ребенок. Я помню, как эта бедная женщина мучилась, чтобы не дать воли своему горю, потому что неподалеку шла кровопролитная война, развязанная ее сородичами. А у нее было свое великое горе. Мы ей очень сочувствовали. И вдруг она исчезла. Мы все заволновались, ходили ее искать, но не нашли. Только под утро она вернулась. Говорили, она всю ночь ходила по пустому городу, чтобы тихо, где-то на окраинах, на задворках выплакать, выстонать свое великое горе. Она была очень сильным человеком. Потом их всех куда-то увезли в другие места, кроме дочери Иоганнеса Бехера, которая оставалась с нами.
Воспитательницами у нас были жены писателей. Время было суровое, они учили нас быть самостоятельными, чтобы в случае чего мы сами умели себя обслуживать. Труднее всего давалось нам, городским девочкам, мыть полы в больших комнатах. Жена Чичерова, писателя, который был на фронте, следила за нашими трудами, указывая пальцем, командирским голосом требовала:
– Девочки, до плин-ту-сов, до плин-ту-сов!
И мы, десятилетние, лазили под кроватями и действительно до плинтусов мыли свои полы. Она же следила за нашими занятиями, проверяла наши домашние задания. Учили нас всяким хозяйским навыкам, мы что-то вязали, что-то шили: давали нам каждой такие хорошие кусочки ткани. У нас была старшая подруга, по-моему ее звали Таней, добрейшей души человек и очень хорошая художница. Чтобы как-то обжить, обукрасить наши комнаты, она каждому из нас нарисовала по поросенку из знаменитых «Трех поросят». Дали нам бархатные разноцветные кусочки, ленточки, и мы с таким удовольствием занимались аппликацией! Каждая старалась как можно ярче украсить своего поросенка. Потом из какой-то ткани сделали рамочки, повесили каждая своего поросенка у своей кроватки, и стало как-то светлее, веселее в наших комнатах. Моего поросенка звали Нуф-Нуф. Он поднимал одну ножку и танцевал. Ложась спать, я прощалась с ним на ночь. Это было мое утешение. Я его помню до сих пор. Неподалеку от моей кроватки стояла кровать Тамары Хесиной, Томочки, ставшей впоследствии не то что подругой, а сестрой по духу на всю жизнь.
Очень часто по вечерам отключали электричество. А зимние ночи длинные-предлинные. У нас в углу на полочке была лампадка. Мы ее зажигали, забирались на свои кроватки и долго пели трогательные, задушевные, душещипательные песенки и романсы. До сих пор помню романс про Татьяну, которую пел в предвоенные годы популярнейший Пётр Лещенко:
Где же, где,
Скажи, Татьяна,
Моя любовь
И наши прежние мечты?!
Мы должны были кормить сами себя, и ближе к весне нам выделили свое поле. Сажали картошку, капусту, морковь. Потом день за днем ходили пропалывать, ухаживать за своими посадками. Поднимали нас затемно, в четыре утра, и мы шли, полусонные, четыре с лишним километра к своему полю. Поработав, возвращались, завтракали, шли в школу, делали уроки, и опять в поле. У нас была замечательная вожатая, по-моему, ее звали Майя Корабельникова, веселый, задушевный человек, и, когда она собирала нас на общественные работы, мы шли с удовольствием, никто не отлынивал, хотя работа была для нас, городских девочек, непривычной и очень тяжелой. Помню, как мы ходили пропалывать огромное, как нам казалось, бескрайнее поле проса. Мы выстроились в одну шеренгу и, не поднимая головы, вырывали сорняки на своем пути. Уже и день был на закате, начало темнеть, а полю и сорнякам этим ни конца, ни края не было. Мы всё шли и шли, не разгибая спины, и думала я тогда, кому это пришло в голову назвать наш город Чистополь, то есть чистое поле? Где оно, то чистое поле, когда этим треклятым сорнякам нет конца? Как мы завершили ту работу и как вернулись домой, я уже не помню – мы плыли в каком-то тумане, но свое поле выпололи.
Окраина Чистополя
Осенью мы поступали в распоряжение управляющего нашим хозяйством, а ведал нашим хозяйством товарищ Хохлов, бывший моряк, человек по-военному строгий, который никогда не улыбался и никогда не бывал доволен нашими стараниями. Самым мучительным было приготовление бочек под засолку. Бочки – огромные, в три раза больше нас. Их валили на бок, мы залезали в эти деревянные казематы и драили, песочили, мыли, потом оказывалось, что оставался еще запах с прошлого года, и надо было начинать сначала. Когда бочки были готовы, их наполняли капустой, огурцами – всем, что мы вырастили на своих огородах, чтобы хватило на всю зиму.
По утрам ходили в школу. Надо сказать, что школа наша была одноэтажным добротным каменным строением. Учились ли с нами городские дети, я не помню, кажется, учились там только мы, интернатские. У нас были старшие группы, средние, младшие. Помню хорошо Таню Шервинскую. Она потом вышла замуж за Кому Иванова, ставшего великим ученым.
