Отца своего, Владимира Владимировича Егорьева, я не знала. Они с мамой расстались до моего рождения. Был он дипломатом, сотрудником М.М. Литвинова. Погиб от пеллагры и сердечной недостаточности в 1943 году в одном из поселков Устьвымлага. Отец его был царским генералом, а двоюродный дед отца командовал крейсером «Авророй» и был убит во время боя при Цусиме. Сродственниками с той стороны я познакомилась уже после смерти отца.
Возраст катится к восьмидесяти, и, оглядываясь на прожитые годы, в минуты, когда от нынешнего безобразия подкатывает к горлу комок тошноты, вспоминаю, как много успело случиться в этой жизни хорошего: мне подарили собаку, кончилась война, подох Сталин, вернулись из лагерей друзья и их родители.
Мне довелось провести в Чистополе около года. Я приехала туда из Москвы с детским садом Литфонда летом 1941 года. К сожалению, с тех пор прошло уже более шестидесяти лет, и потому воспоминания мои, наверное, получатся не очень четкими и достоверными. Однако постараюсь выжать из старой своей головы всё возможное. Первое воспоминание – Берсут, дом отдыха на другой стороне Камы. Длинная ветхая деревянная лестница ведет вверх. Склон берега зарос малиной. Густые кусты малины усыпаны спелыми ягодами. Они выше меня ростом. Я жадно срываю и ем сочную крупную малину. Других детей кругом не видно, только листья колышутся в голубом небе. И мне становится страшно: а вдруг там рядом не дети, а медведь. Мне сказали, что они здесь водятся. Последствия набега на малину самые печальные, до сих пор помню вкус бактериофага.
Алёна Закс
Не могу вспомнить, как выглядел наш дом в городе. Какие-то лестницы. Большая комната. Мальчик из старшей группы – длинный Алёша Сурков учит меня рисовать осеннюю землю, коричневую, в ярко-синих лужах. Еще среди старших имеется Тимур Гайдар. И поскольку все мы читали, вернее нам читали, «Тимура и его команду», мы, малышня, бегаем за ним стайкой с криками «Тимур, Тимур». Почему-то я при этом держу в руках привезенную из дома игрушку – собаку-сумку Джека и пытаюсь ткнуть им в Тимура. Джек (он жив и по сей день) плюшевый и коричневый. Такой же коричневый, как брюки Тимура из коричневого рубчатого бархата. Еще на нем желтая майка. В писательском лагере лупить маленьких не принято. И Тимур спасается от нас, перемахнув через забор. А во дворе кто-то из мальчиков Хохловых, сыновей директора нашего дома, скачет верхом на лошади без седла. Я почему-то знаю, что скоро старшие мальчики уйдут на фронт.
Алёна Закс и Надя Павлова. На даче, 1937
Через одиннадцать лет в студенческом доме отдыха встречаю Тимура. Он уже лейтенант флота. По вечерам приходит с товарищем Юрой, курсантом Военного института иностранных языков, в нашу комнату ухаживать за великовозрастными, по моим понятиям, девушками, студентками финансового института. (Им двадцать, мне и моей подруге семнадцать.) Я напоминаю Тимуру про Чистополь. Он хватает меня за руки, ставит между колен, зажимает мне уши ладонями и допевает до конца куплет какой-то достаточно скабрезной песенки, которой развлекал до моего прихода публику.
А еще через полвека после того достопамятного сорок первого года в ЦДЛ организуют встречу тех, кто был в Чистополе в эвакуации в детском саду и в лагере. Мы собираемся в ЦДЛ, кругом масса народу, мелькают давно забытые лица. Прошедшие пятьдесят лет женщин не украсили, мужчин – еще меньше. Правда, бывают неожиданные исключения. Навстречу мне идет по залу Тимур Гайдар в парадном морском мундире при кортике.
– Ой, Тимур, а отчего это у тебя такие шикарные погоны?
– А от того, что я вице-адмирал.
…Еще в Москве перед отъездом в Чистополь к нам присоединилась девочка Мадлен Гальперн из Франции. Ее отец – летчик Артур Гальперн – погиб в Испании. Мадлен с бабушкой бежали от немцев из Франции. Мадлен не говорит по-русски. Она испугана, плачет вечерами, и взрослые говорят, что она боится, что Гитлер придет и сюда. Дети жестоки, как всегда, и отчего-то дразнят ее хором: «Мадлен Артуровна Гальперн». Зимой для маленькой девочки из Франции наступает самое тяжелое время: она еще не научилась говорить по-настоящему по-русски, но, кажется, подзабыла и французский.
Самый красивый и любимый мальчик в моей группе и во всем детском саду – Женя Шифферс – невысокий, светловолосый, с очень темными бархатными глазами, в длиннейших темных ресницах. У него маленький, твердо очерченный рот и ровные голубоватые зубы. Жене полагается всё самое лучшее в нашей жизни: место в спальне, в столовой, на прогулке, лучшая посуда во время еды и т. д. Мне это кажется несправедливым, и в день своего дежурства в столовой я кладу Женьке старую гнутую вилку и выщербленную тарелку. Дети перестают со мной разговаривать. От обиды во время прогулки я подхожу к Шифферсу и сую ему за шиворот горсть снега, он меня отталкивает. Гуляем мы на местном стадионе, где стоит высокая многоступенчатая деревянная трибуна, как мне теперь кажется, под ней располагался курятник. Поскольку стычка наша происходит на самой верхней ступени, я лечу вниз на спине, пересчитывая хребтом ряды, ступеньки. Если кто помнит детство, у человека при этом как бы отшибает дыхание. Лежу на снегу, хриплю, пытаюсь захватить ртом воздух. Вижу темнеющее на глазах небо, ранние звезды и слегка светящиеся тонкие прозрачные облака и думаю, что сейчас умру, задохнувшись.
На даче. Алёна Закс – за рулем велосипеда, 1937
Следующая наша стычка случается уже после войны в пионерском лагере. Мы обедаем. Я вечно всё оставляю на тарелке, а мальчишки всегда голодны. Мне предлагают отдать суп Шифферсу. В ответ я набрала полную ложку супа и плеснула в Женину сторону. Суп угодил в несколько тарелок. Ребята снова со мной не разговаривают. Иду из столовой в жутком напряжении. А вдруг он меня за это поколотит, а мне уже двенадцать лет, ия в седьмом классе.
Прошло много лет. Женя окончил военное училище, стал офицером. Участвовал в подавлении венгерского восстания. Не уверена, был ли он ранен, но знаю, что сумел после этого демобилизоваться. Очень успешно работал в кино и в театре, публика аплодировала, начальство прижимало. В 1967 году, когда Москва еще жила процессом над писателями Синявским и Даниэлем, в театре «Современник» на площади Маяковского идет в его постановке пьеса «Народовольцы». Ситуация в стране быстро менялась к худшему. Ему пришлось расстаться с театром. Он обратился к вере. Написал несколько книг религиозно-философского содержания. Сидел дома и воспитывал дочь. Жена работала. Жил в полной аскезе. Мы встретились случайно в мастерской скульптора Эрнста Неизвестного и бросились друг другу на шею так, будто ничего лучше, чем пара полудрак в детстве, быть не может. К сожалению, порыв этот длился недолго. И больше я с Женей не встречалась.
Жизнь наша в детском саду была организована таким образом, что в мертвый час в нашей спальне обязательно дежурил кто-то из родителей. Родители были разные: строгие, при которых приходилось лежать тихо, умеренные – можно было переговариваться,
а еще были среди взрослых люди беспомощные – «тряпки». В их дежурства в спальне творилось бог знает что. Хуже всего бывало в те дни, когда дежурить приходил отец Лёни Пастернака – Борис Леонидович. Дети совсем его не слушались, орали, визжали, прыгали на кроватях и бросались подушками. Я это запомнила потому, что всегда сильно страдала в тех случаях, когда кого-то травили за беспомощность и неприспособленность к жизни. А Борис Леонидович – это было нечто такое высокое, большое, с длинным лицом и крупными кистями рук. Но, впрочем, последнее, возможно, навеяно разными его фотографиями.
Моя мама в свои дежурства развлекала нас рассказами о раскопках в Египте. Наверное, пересказывала книгу Керама «Боги, гробницы, ученые». Дети просили ее: «Алёнушкина мама, расскажите нам про Египию».
Помню холод прикамской зимы, скользкие в буграх улицы, что спускались к Каме. Помню еще какие-то весенние вечера, ощущение огромных далей за рекой и несколько слабых огней где-то у горизонта на том берегу. Кожей помню ощущение каких-то пустых, бескрайних и очень печальных пространств. А немец рвался к Волге. Враг наступал, фашисты истребляли евреев. И в воздухе зависал ужас надвигающегося несчастья.
О событиях в стране и на фронте рассказывали мне наши мальчики. Гулять мы ходим парами. Я обычно стояла вместе с Вовочкой Смирновым – худеньким мальчиком с большими светлыми глазами. Вовочка чудовищно образован и знает массу всяких удивительный вещей. Меня он просвещает по части парусных кораблей. Пока гуляем, рассказывает, а в доме рисует. Прошло более полувека, я до сих пор помню слова: «ял», «шлюп», «бриг», «бригантина», «фрегат», «баркантина», «шхуна» и названия парусов и снастей. Еще Вовочка знает имена звезд и умеет находить их в ночном небе. Нежные существа дети дразнят его: «Жил на свете мальчик дурень, Вовочка Смирнов-Халтурин, Васю Тёркина любил, ничего не ел, не пил». К сожалению, он хрупок и часто болеет.
