Раздался вскрик. Ткач фыркнул:
– Сколько можно? Молодица воет, аки дикая волчица. У меня уже голова болит и руки дрожат! А из-за этого – стежок неровный, нельзя мне так.
Воевода оскалился, на свету заблестело два золотых зуба:
– Вспомни себя в двадцать лет, старик.
– Я в его годы, работал без продыху – белил ткани, собирал станки, да учился шить.
Ночь разорвали стоны.
– Эх, хороша девчонка, – Минар шоркнул бруском по железу. – Недаром говорят, что манохайки – лучшие жены и любовницы. Не зря взяли мальца на совет. И дружбу с небтом устроил и кровные связи. Стоящий правитель выйдет.
Ильдефонс фыркнул, Минар довольно поднялся, затушил лучину:
– А вопли… Это пройдет. Лет через пятнадцать, не больше.
Собрание ожидающе внимало молодому правителю. Лавьен ценил время и не тратился на высокопарные дифирамбы. Коротко и по существу изложил план. Нынешнее положение дел его не устраивает. Выделенное для прецарствия поместье знатно и крепко, а земли крестьян плодородны – но для серъезных дел это место надобно превратить в город – а значит, нужны места под кузни, дороги, рынки, термы, стражу и лавки. Для равновесного обмена каждый житель может оставить дом на своем месте, но поля важно вынести подале – для мирной пахоты и защитить от неизменно заводящихся городских воришек. Первый год засеянные уже поля трогать не будут. Но вот его, царевича указ: перенести поля на три дня конного пути, а на расстоянии двух конных и одного пешего начать возводить городскую стену.
Вече волновалось, слышались гневные окрики. Полетело в царевича и куриное яйцо. Юноша легко поймал его и отправил точно в лоб возмутителю – больше никто кидать не осмелился. Лавьен наказал говорить по одному и наскоро разобрался с вопросами. Через час толпа уважительно гудела и, как доносили слуги, люди поняли и, что важнее, приняли волю правителя. Похудевший за эти пару часов, средний, удовлетворенно вздохнул. Мосвен понимающе обняла мужа и в эту ночь они порешили лечь раздельно.
Лавьен распахнул окно. Закат раскрасил небо кровью. «Кровью и потом» – юноша уселся за письмо.
«Уважаемый Хальбус. Искренне благодарю Вас за участие в совете небта. Меня восхищает инженерный гений вашего народа. Идея о черных тропах и невесомых безлошадных повозках вдохновляет. Я верю, что изобретение это позволит наладить торговлю, а может и возить людей. Примите мои дары – по геру изумрудов, агатов и рубинов. Я хочу приготовить для ваших инженеров уникальное место для экспериментов. В обмен на разрешение использовать их разработки обеспечу четырех инженеров всеми необходимыми средствами, материалами и правами. С надеждой на сотрудничество, молодой горностай, средний царевич Веллоэнса, Лавиен».
Юноша запечатал письмо сургучом, протянул на щипцах пласт мяса жемчужному стригу.
Глава 21. Киримету
«Я… тело?!»
Он сидел на сырой траве. Ночной лес. Глаза – у него есть глаза! – пожирали черную темноту, редкие светящиеся точки в небе, серые силуэты деревьев.
«Глаза… кожа…»
Странное ощущение температуры. Ему захотелось прикрыть телесный покров – падающие капли воды и ветер оставляли неприятное ощущение, заставляли все внутри сжиматься, выталкивать энергию мелкой дрожью наружу.
Киримету сжался в комок и обхватил себя руками, пытаясь сохранить тепло. Ладонь укололо. Мятущийся, воплощенный в теле дух, вытащил из себя странный предмет, уставился на темный треугольник. Что-то подсказало ему, что это застрявший в плече наконечник стрелы.
«Должна быть боль…»
Боли не было. Киримету припоминал все, что ему известно о мире смертных. Грудь вздымается – значит, он дышит. А дышащие существа не могут быть порождениями магии – то есть, должны испытывать боль. Пальцы потянулись к плечу. Крови не было – лишь твердая, с утолщениями кожа слегка рассечена – но кромки плотны, необычно для живых. Будто не шкура, а броня.
Дух-гвельт решил ощупать доставшуюся ему плоть и хотя бы таким образом составить свой физический портрет.
Руки и ноги длинны относительно тела, их строение не приспособлено для бега на четвереньках.
«Хвала богам, я – двуногое!»
Холмики под ключицами недвусмысленно указывали, что с виду страж-неудачник выглядит как самка. Что же, в большинстве миров самки миролюбивей, выносливей и умнее самцов. Скорее всего ритуальные бои ему не грозят. А вот ухаживания… Руки скользнули к бедрам, отодвинули полы платья.
Киримету был доволен и в теле это проявилось странным хмыканием.
«Бердаш! А значит и ухаживания не страшны»
В некоторых культурах и расах существовали легенды о небесных людях, существах третьего пола – с виду человек, но не имеет природного, а потому естественного, влечения. Часто за бердаче (на азотянском наречии – бердашей) принимали особей с отклонениями – мужчин, считающих себя женщинами, женщин, думающих, что они – мужчины. Настоящих бердашей редко находили – таковые вообще не открывали сексуальных предпочтений – да и приходили в мир телесный не для того.
Часто бердаши становились мифическими героями, легендами, примером для подражания. Неужто и ему предстоит стать героем?
Киримету нащупал ожерелье. На жиле болталось два холодных кубика. Пальцы ощутили выдавленный рисунок – в голове вспыхнуло яркое, до боли знакомое изображение символов.
«Тау-игра»!?
Голоса у его тела не оказалось. Гвельт застыл в изумлении, перед глазами завертелись сотни образов-воспоминаний, в висках застучало.
Едва буря в голове утихла, дух ощутил, как сознание затухает, вытесняемое какой-то незнакомой, неумолимой силой. Как сопротивляться неизвестному? Последним образом перед провалом был силуэт красивой мускулистой женщины.
Инэгхи, смеясь, оторвала Додена от земли, схватив его за шиворот одной из четырех крепких, завораживающих красотой и рельефностью, рук:
– Кто здесь настоящий силач, ответь мне, кобелёк?
Усатый приземистый мужчина затрепыхался, пытаясь ухватиться за вознесшую его руку – вот только аггша сдавила леопардовую шкуру вокруг шеи так, что и дышалось то с трудом, где уж тут руками махать. Пальцы раскрасневшегося циркача впились в душащий воротник. Женщина свободными руками принялась щекотать волосатый торс пленника. Бедолага, задыхаясь, процедил:
– Ты… ты сильнее… пощади…
Перебрасывающая огонь (так её имя переводилось на общий язык Второй Земли) еще немного позабавилась с Доденом, задирая его, как дети подзадаривают домашних питомцев и отпустила «игрушку»:
– Тренируйся лучше, человечек. Без амулета ты не так уж и силен, а со своими ночными вылазками…
Чего говорить, охоч силач Доден до женской ласки. Немногочисленный цирк процветал, жили артисты вдали от людских селений и скапливали больше, чем тратили.
Управлял коллективом фокусник-чародей Одар, выходец Бангхилла. Каким-то непостижимым образом он всегда знал куда идти, как и с кем поговорить о представлениях, каким путем обойти разбойничьи засады, как уладить нередкие склоки артистов.
Инэгхи, кроме того, что размахивала на сцене горящими цепями, исполняла обязанности экономки. Считала деньги, закупала необходимые вещи, выдавала жалование, вела счета и следила за порядком в шатрах.
Остальные артисты занимались своим ремеслом и в дела управления не лезли.
Светлокожий усатый Доден, получивший от Инэгхи за любовные похождения, славился тем, что при скромных размерах и объемах (выглядел он, как средний крестьянин) спокойно поднимал груженую шестью кузничными наковальнями телегу, легко ломал мельничные жернова и жонглировал пушечными ядрами, будто те были соломенными мешочками. Любой сомневающийся – а их было немало, мог проверить вес реквизита. Амулет Одара – ярко желтая брошь в виде львиной головы – не только придавала сил, как говорила Инэгхи, но и залечивала травмы, не позволяла связкам и сухожилиям разрываться. Благодаря броши Доден мог безболезненно упражняться каждый день, не тратя время на восстановление. Побочным же эффектом оказалось неуемная тяга к противоположному полу.
Трое братьев-азотян Гит, Вит и Дит славились гибкостью и страстью к покорению высот. Они бегали по натянутым под потолком шатра канатам, закручивались в замысловатые узлы – чем неизменно вызывали один-два обморока среди зрителей, ходили на руках и выписывали кульбиты. Любимым их номером была езда по натянутым стальным тросикам на одноколесниках. Один из братьев «вдруг» перегибался и падал из под купола с высоты восьмидесяти локтей. Публика застывала в ужасе – и за секунду до трагедии парня подхватывали проезжавшие по параллельным тросам братья. У азотян была неприятная привычка – они говорили много и громко, часто бессвязно, перескакивая с одной темы на другую. Со временем остальные артисты привыкли и даже находили в этом гвалте что-то «расслабляющее».
