Такое желание становилось все более явным…
— Так что надо, брат, ехать, — закончил Густов.
— И не надеяться на легкую дорогу, — добавил Тихомолов.
— Пусть она будет хотя бы безопасной…
Они помолчали. Может, немного пожалели себя, а может, и что-то другое подумали. Потому что разговор о трудностях имеет для солдата и такое звучание: да, нам трудно! Да, нам выпало тяжелое и сложное время. Но мы, черт возьми, солдаты. И мы — русские. Мы все одолеем, говаривал старик Суворов…
— Ты знаешь, о чем я еще тут раздумывал, — начал Глеб после минутки молчания. — Вот был у нас фронт — целых четыре года! Хороший срок для получения законченного высшего образования, поскольку до войны мы не все успели получить законченное. На фронте мы выполняли свой высший долг. Научились. А что такое выполнять свой долг в мирное время? До сих пор я этого как следует не понимал.
Здесь разговор мужчин был прерван Леной. Раскрасневшаяся, как будто чем-то взволнованная, она принесла кастрюлю горячей картошки, поставила ее на подоконник и приказала «достать стол». Глеб проворно нырнул под нары и выволок оттуда большой плоский чемодан совершенно непонятного назначения. Лена, правда, утверждала, что в таких чемоданах богатые мужчины возят свои костюмы, чтобы они не мялись в дороге, но Глеб не очень-то верил ей. На кой дьявол возить с собой столько костюмов, если даже они есть у тебя?.. Сам он привез из Германии в этом странном чемодане (другого ему просто не попалось) свои фронтовые дневники и блокноты, начатые рукописи, в которых ему виделась некоторая потенциальная ценность, весь свой, так сказать, «писательский архив» и небольшой запас трофейной писчей бумаги разных оттенков — от голубоватой до розоватой, а также две отличные шелковые сорочки в мелкую полоску, которые ему страшно хотелось когда-нибудь поносить с гражданским костюмом… Все эти вещи и почти что весь гардероб Лены и сейчас ехали в том же чемодане. В нем же находились и при переноске булькали две бутылки массандровского муската, подаренные при проводах крымскими друзьями со строгим наказом довезти их до места и только там распить — с новыми друзьями… Взбулькнули эти бутылки и на сей раз.
— Не достанем одну из них? — спросил Глеб.
— Конечно, конечно! — поддержала Лена. — О чем тут спрашивать!
— Так ведь еще не доехали…
Вроде бы возражая на словах, Глеб тем не менее открыл чемодан, извлек из него бутылку, снова закрыл крышку — и чемодан стал столом. Да еще каким! Широкий, просторный, он мог бы принять на себя и не такие угощения, какие предлагала сейчас Лена.
А впрочем, и с тем, что было, обед получился отличным. Сладкое крымское солнце, проникнув в кровь и в головы наших недавних крымчан, все вокруг несколько видоизменило и перекрасило. Снова была замечена стоявшая в окне сопка в своем роскошном осеннем цветении, не в первый раз была помянута простая и ясная человеческая мудрость — «везде живут люди». Мужчины тут вспомнили, что, когда они приехали два года назад в Крым и выгрузились поздним вечером из вагонов, все им тогда не понравилось. Стояла сырая зима. Было промозгло, неуютно и очень бездомно. Хозяева сдавали квартиры только тем, кто мог обеспечить их «топкой», то есть дровами или углем… или кто мог жениться на их дочерях.
— Помнишь, как мы ругали тогда Крым? — говорил Густов.
— Было, было, — соглашался Глеб.
— Вот вас бог и наказал за это! — вставила тут Лена.
Ей не стали возражать. Просто еще понемногу выпили, и тогда кто-то предложил:
— А не съездить ли нам во Владивосток?
И вскоре они сидели в пригородном поезде, взирая через запыленные стекла на своеобразную дальневосточную природу, которая ведь и в самом деле была красива, но вот как-то не ласкала сердце — и хоть ты умри! Видимо, требовалось немало пожить здесь, чтобы все принималось как родное. А еще лучше — здесь родиться.
Ближе к городу пейзаж становился вроде бы знакомым, потому что все большие города удивительно однообразны в своем умении съедать вокруг себя природу, оставляя лишь изрытую землю, запыленные, изломанные кустики, встречая путника задымленными свалками, прокопченными привокзальными постройками, принимая его как бы с черного хода…
7
На главпочтамте, в окошечке «До востребования», Николай Густов получил письмо из Ленинграда от Димы Полонского, которое тут же было прочитано вслух.
«Как живу я? Живу — рисуя, — писал Полонский. — Уже забываю, что был когда-то начальником штаба, и уже — не студент более, а вольный свободный художник. Иллюстрирую военные книги, эксплуатируя свои фронтовые зарисовки. Вместе с Валей дружно и с любовью трясемся над третьим членом семьи Полонских — Ланочкой, или попросту Светланкой. Валя шлет тебе привет, друг Коля, и, по-моему, немного влюблена в тебя, только боится мне признаться. Во всяком случае, твою Элиду она почти ненавидит… Моя мамаша тоже шлет тебе привет, она тебя помнит и говорит, что ты интеллигентный, а интеллигентность — это высшая, по ее мнению, стадия человеческого развития. Моя же сегодняшняя любовь — эпоха Возрождения. Копаюсь, когда есть время, в фолиантах Публички, в букинистических магазинах, в которых пока что не на что покупать, — все хочу знать о ней, об эпохе той. Понять и почувствовать хочу ее. Найти в ней некоторый прототип для нашего времени. Мы, только мы могли бы вызвать новое, наше Возрождение… Жалею только, что у нас не принято рисовать обнаженную натуру. Я все сильнее влюбляюсь в человеческое тело — прямо как язычник в своих богов, и временами думаю, что здесь у меня что-то получилось бы. Человеческое тело, особенно женское, — это светлый, радостный праздник природы. Тут наша общая матушка поколдовала на славу…»
— Откуда это, комбат? — спросил Глеб, когда письмо было прочитано.
— Как откуда? — не понял Густов.
— Из какой эпохи?
— Ах, вот ты о чем! Да, у него теперь совсем другая жизнь.
— И, наверно, уже не понимает человек, какой он счастливый! — продолжал Глеб, — Как ему спокойно, когда он
