самом деле, не видали? Все такие взрослые…
Вскоре ее опять начало мутить и тошнить. Пошли в женскую консультацию, но Лена убежала из нее, постеснялась показываться. На другой день отправились в санчасть пересыльного пункта. Оттуда врач направил в Ворошилов-Уссурийский, в госпиталь. Поехали. Ходьба, мучения, волнения. Но закончился день прекрасно: уже вечером немолодой добродушный врач-гинеколог согласился принять Лену и сказал, что все у нее нормально и она может рожать сколько угодно. Кому же еще и рожать, если не ей?.. Тошнит? Что ж, всех тошнит…
Этого было достаточно, чтобы мы почувствовали себя счастливыми.
Жаль, что ненадолго. Потому что назначение я получил не на Южный Сахалин, как значилось в командировочном предписании, а на Чукотку. Наш батальон переброшен туда. Предстоит более десяти суток труднейшей дороги по морю — и как раз в то время, когда Лене плохо даже на твердой земле… Когда я вернулся от начальства в казарму, она ждала меня и сразу бросилась навстречу:
— Глеб, Глеб! Куда?
— Чукотка.
Она легла на нары, и у нее сами полились из глаз слезы. Мне надо было утешать, и в то же время было так жаль ее, что самому хотелось плакать. Я готов был сделать что угодно, лишь бы ей стало легче.
Только одного я не мог — не выполнить приказ.
5
— Ты, наверно, плохо отказывался, потому и загнали нас на Чукотку, — сказала Лена, перестав плакать, успокоившись и как-то посуровев после бурно пролившихся слез. — Я тут слышала, что один человек просто отказался: «Не поеду — и все!» Не расстреляют же его.
— Думаю, что нет, — проговорил Глеб.
— А ты, конечно, так не сказал.
— Нет, — признался Глеб.
— И не сказал, что твоей жене плохо, что она не может ехать далеко.
— Говорил.
— И что же они?
— «У всех жены, и всем нелегко».
— У всех — здоровые! — не то с обидой, не то с завистью шепотом выкрикнула Лена. — Ты послушай, как они там хохочут.
В противоположном, дальнем от двери углу казармы, невидимые за конструкциями двухъярусных нар, действительно смеялись женщины и сдержанно баритонили мужчины. Там что-то такое «отмечали» — может, выплату денег, а может, и отправку на Курилы; с утра объявляли насчет Курил. Начали там, в углу, с соблюдением всех мер предосторожности, под сурдинку, чтобы не привлечь внимание какого-нибудь начальства, но, поскольку уж начали и поскольку выпили, тишина, конечно, не могла продержаться слишком долго. И первыми пренебрегли конспирацией женщины: «Куда едем-то, подружки дорогие! За край земли, куда не только Макар телят, но и каторжан не часто гоняли. Выпьем за это и за нашу милую Большую землю, а начальство — ну его! Заглянет — так и его угостим, мы люди не жадные. Пусть сегодня будет весело и шумно! Мы еще и споем наши любимые фронтовые…»
— Ты слышишь, они еще собираются песни петь, — опять прошептала Лена не то с обидой, не то с жалобой.
— На Руси всегда так: где плачут, там и поют, — заметил Глеб.
— Какая тут Русь! Край света…
Она уже сидела на нарах в своем недавно выстиранном, но неглаженом лыжном костюме, подтянув ноги к подбородку и глядя в окно. Отсюда была видна покато снижающаяся к речке луговина, а за речкой поднималась сопка вся в буйстве красок. Яркие желтые и оранжевые, темно-зеленые и по-весеннему светло-зеленые, коричневые и даже пронзительно красные листья на густо растущих деревьях перемешались там в удивительно гармоничных сочетаниях, напоминая и в самом деле цветение — весеннее, летнее или еще какое-нибудь. Это колдовала, буйствовала, вышивала на сопках красивая и веселая приморская осень, похожая на вторую весну.
Но Лена как будто и не замечала этих красот и красок. Она смотрела как бы сквозь сопку и видела то, что за нею. Далеко-далеко за нею.
— Там, говорят, и солнышка нету. Всю зиму — ночь и пурга.
Она сидела такая грустная и горестная, что у Глеба сжалось от сострадания сердце и вдруг подумалось: а не лучше ли было бы и в самом деле остаться ей в Крыму, как советовали ее тетушки? Жила бы в тепле, родила бы и растила сына. Или дочку, которую назвали бы Наташкой…
Может быть, сказать ей об этом?
Но сказал он почему-то другое:
— Я ничего не могу изменить.
— Я знаю: ты не можешь, — сказала она, выделив слово «ты». — Ты будешь выполнять все, что тебе скажут.
— Я — военный.
— В армии тоже разные люди бывают.
— Как и всюду. Только в армии не принято отказываться.
— Военным, наверно, не надо жениться.
Когда-то Глеб об этом подумывал и говорил. В этой дороге увидел, как офицеры нянчили ребятишек, выносили горшки, переругивались с женами, а сегодня и сам вроде как переругнулся. «Обабились мы в этих телятниках!» — говорил недавно Володя Крупко, уже получивший назначение на Курилы. Сам же Глеб начал вдруг замечать, что становится боязливее — из-за того, что рядом с ним Лена, а теперь еще и будущий маленький Тихомолов.
— Вот ты и задумался, Глебушка!
Лена, оказывается, наблюдала за ним и, вероятно, ждала какого-нибудь ответа.
— Я еще не настоящий кадровый военный, — отговорился он.
— Вот если бы ты не ушел из газеты, так, может быть, нам и ехать никуда ие пришлось бы, — напомнила Лена.
— Может быть.
— А тебе это нужно было?
— Да как тебе сказать? Есть такая народная мудрость: что ни делается, все к лучшему.
— И то, что сегодня сделалось?
— Вполне возможно. Во-первых, на Чукотке обязательна замена и мы сможем оттуда поехать в любой военный округ — хоть на юг, хоть на север. Во-вторых, это совершенно новая для нас земля, которую мы никогда в другое время не увидали
