самое скорое вступление в бой («срок готовности определяется обстановкой») и требовали немедленно учиться только «основному, самому необходимому, тому, что потребуется в бою», в том числе – борьбе пехотными средствами с танками врага[733]. В этом видится противоречивое толкование сущности народного ополчения в первый период его формирования в разных частях страны.
Более развернуто концепция ополчения вскоре была представлена в пропагандистской литературе, в самые сжатые сроки готовившейся силами профессиональных историков. Так уже 12 июля 1941 г. была подписана в печать брошюра ленинградских историков Б. Кочакова, Ш. Левина и А. Предтеченского «Великое народное ополчение», вскоре изданная в Ленинграде и Москве тиражом 70 тыс. экземпляров[734]. В этой работе народное ополчение было представлено как «одна из традиционных, веками освященных форм организации народных сил для борьбы с наседавшими врагами»[735]. История ополчения велась авторами от древнерусских городских вече и форм военной самоорганизации городского населения Руси, отличившихся в борьбе с половцами, татарами, немецкими и шведскими рыцарями. Во всех исторических примерах подчеркивалась стихийность и инициативность народного сопротивления интервентам. И в дальнейшем пропагандистские издания, многие из которых оперативно, уже летом 1941 г., выходили в регионах, формировавших ополчение, внушали читателю мысль об органичности ополченческих форм организации вооруженного сопротивления агрессору для русской военной традиции[736].
Поскольку ополчение и вообще добровольчество 1941 г. было по преимуществу городским движением, оно отсылало скорее к исторической традиции Первого и Второго ополчений 1612 г., в которых русские города – и далеко не только одна Москва – проявили свою политическую субъектность. Случайно или нет, но на совещании секретарей московских райкомов в Кремле ранним утром 2 июля В.М. Молотовым была проведена историческая параллель именно с ополчением, «создававшимся при Минине и Пожарском»[737]. Однако события начала XVII в. в обыденном сознании представлялись седой стариной и едва ли могли разжечь огонь в душе советского горожанина. Война 1812 г., богато описанная великой русской литературой, напротив, была значительно ближе обывателю. Поэтому ополчение 1812 г. оказывалось более на виду, хотя пропагандисты деликатно замалчивали обстоятельства его формирования и социальный состав: в нем резко преобладало крепостное крестьянство, что было определено содержанием манифестов императора Александра I от 6 (18) и 18 (30) июля 1812 г. об организации округов ополчения. Для крестьян участие в ополчении в качестве ратников было прежде всего воинской повинностью, на манер рекрутчины (а для их помещиков – прямой убыток). Кроме того, отдельным манифестом к «Первопрестольной столице нашей Москве» созывалось только московское ополчение из всех свободных сословий. Поэтому пропагандистские издания 1941 г., говоря о социальном составе ополчения 1812 г., обходились общими словами или же допускали явные передергивания, например сообщая читателю, что «в ополчение вступали не только крестьяне и рабочие, но и интеллигенция»[738].
Так или иначе, события 1812 г. стали значительно более востребованными для идеологического обоснования сбора ополчения в 1941 г. По воспоминаниям бывшего заведующего военным отделом Ленинградского горкома ВКП(б) Ф.Ф. Расторгуева, замысел формирования народного ополчения в первые дни войны обсуждался им с секретарем горкома А.А. Кузнецовым «в духе традиций Отечественной войны 1812 г.»[739]. В центральных областях РСФСР появлялись статьи об ополчении, основанные на местных, нередко архивных материалах. Например, в «Тамбовской правде» 12 июля вышла статья о 12-тысячном тамбовском ополчении 1812 г., начальником которого тогда был избран знаменитый флотоводец Ф.Ф. Ушаков[740]. В органе Ярославского обкома ВКП(б) «Северный рабочий» вышли статьи «Ярославское народное ополчение в Отечественную войну 1812 г.»[741] и «Народное ополчение 1611–1612 гг.»[742] (Ярославль сыграл важную роль в истории обоих ополчений). Аналогичные статьи публиковала и газета ЛАНО «На защиту Ленинграда»[743]. Среди ополченцев 1941 г. находились и прямые потомки ополченцев 1812 г., чьи прадеды отстаивали Москву и даже были партизанскими вожаками. Их выступления на митингах производили сильное впечатление на аудиторию[744].
В текстах, менее требовательных к научной фундированности (например, в приказах личному составу ополченческих формирований), к ополчению могли относить вообще любые исторические формы борьбы с иностранными захватчиками, например изгнание «немецких псов-рыцарей» и «монгольских орд». Таким образом, историческая традиция ополчения вытягивалась в еще более длинную цепочку.
Другой важнейшей опорой пропаганды народного ополчения стала революционная боевая традиция, имевшая значительно меньший исторический горизонт, зато представленная многочисленными живыми участниками революции и Гражданской войны в России. В начале войны им было по 40–50 лет, они еще работали на предприятиях бок о бок с молодежью и являлись социально активными гражданами. Поэтому в 1941 г. революционные бои представлялись вовсе не легендой и пустым звуком. Именно ветеранов революционных боев, а заодно – и боев с германцами в империалистическую войну газеты представляли типическими ополченцами, демонстрирующими образцовые социальные реакции на случившийся коренной слом привычного образа жизни. 8 июля 1941 г. «Правда» цитировала 59-летнего рабочего Московского машиностроительного завода Ф.В. Денисова: «Мне 59 лет. Я здоров и бодр. Я участник вооруженного восстания 1905 года. Участвовал в Империалистической войне. Был добровольцем в Красной гвардии, в Октябрьской революции выступал против юнкеров. В боях у Красных казарм [в Москве] был ранен. Но сейчас мои раны зажили. Я могу защищать советскую землю и крепко постою за советскую власть. Прошу зачислить в ряды добровольцев»[745]. «Старый производственник тов. Пиотровский» из Ленинграда заявлял: «Немцев мы били в Империалистическую войну, били в Гражданскую и сейчас будем бить»[746], – через такие незамысловатые риторические приемы осуществлялась реальная связь времен, связь с поколением, уже имевшим опыт того, как «бить немцев».
Для репрезентации боевых традиций революционной эпохи пропаганда опиралась на опыт красногвардейцев (в городах) и так называемых «красных партизан» (в сельской местности). Многие из них выступали застрельщиками добровольческих формирований – ополчения, рабочих, казачьих частей. Без их выступлений не обходился ни один митинг. Для революционных догматиков, каковым, например, был заместитель наркома обороны Е.А. Щаденко, именно эти категории революционных борцов были выразителями интересов современного добровольческого движения: «Ежедневно идет большой поток писем и ходатайств со стороны бывших красногвардейцев, красных партизан и других граждан, выражающих патриотические чувства и требования о немедленной отправке их на фронт и в тыл врага…» – докладывал он И.В. Сталину 3 сентября 1941 г.[747] Представителей «старых красных партизан» первоначально включали в состав региональных комиссий по формированию ополчения[748] – для того чтобы они служили примером и делились боевым опытом.
Действительно, выбирая паттерны социального поведения в ответ на начавшуюся войну, рабочие, не колеблясь, склонялись к революционному опыту старших товарищей. Например, в июле 1941 г. рабочие ленинградской фабрики им. Горького говорили: «Мы в цехе давно уже поговаривали о создании рабочих дружин, чтобы обучиться, как обучались в Гражданскую войну… Вот, организовали Красную гвардию. Теперь дай
