«своему» солдату – женщины немедленно начали кипятить их грязное белье в специальных котлах, приводить в порядок и штопать поизносившееся обмундирование, а мужчины, не ушедшие в забой, принялись чистить сапоги и надраили их словно на парад. Они доставали запрятанные глубоко в шкафах бутылки со шнапсом и щедро угощали своих дорогих гостей. Одним словом, нас, истребителей танков, встретили с таким сердечным радушием, что мы впервые за суровые годы этой войны почувствовали себя за линией фронта как дома.
Солдаты тоже не оставались в долгу, принося продукты питания. Ведь в каждой самоходке имелся большой продуктовый ящик, где скопилось немало вкусностей. Дети горняков с перепачканными шоколадом мордашками радостно носились по коридорам.
Вечером гражданские лица и военные собрались в большом зале корчмы, находившейся неподалеку. Один из горняков играл на аккордеоне, а наш ефрейтор Хонер на своей гитаре. Все пели песни и много смеялись, а некоторые отважились потанцевать. Было выпито также несколько бутылок вина. В общем, солдаты и их новые друзья почувствовали себя едиными в общих радостях и заботах. При этом наиболее популярными были песни «Это потрясти моряка не может» и «Мир от этого не изменится!», которые исполнялись снова и снова.
До вечеринки все прослушали ежедневную сводку вермахта, в которой сообщалось об упорных боях возле городов Ополе и Гливице. При этом Гливице располагался всего в двенадцати километрах западнее Антониенхютте, то есть у нас в тылу. Намерение русских было понятным – окружение индустриального района. И мы сошлись во мнении, что уже на следующий день нас перебросят под Гливице. Однако никто не стал заострять на столь удручающем положении дел внимание, так как всем просто хотелось радоваться и наслаждаться жизнью.
– Мне все это напоминает танцы на пороховой бочке. Каждый знает, что в любой момент она может взорваться, но никто не желает принимать такое всерьез, – удрученно проговорил управляющий предприятием Бадура. – Я полностью осознаю, и вы, господин обер-лейтенант, естественно, тоже, что в считаные дни русские будут здесь. К тому времени директор предприятия, а вместе с ним все партийные шишки и прочие чванливые индюки уже сдуются отсюда.
Бадура упрямо покачал головой и добавил:
– Лично я останусь, а вместе со мной и большинство моих рабочих. Они твердо убеждены в том, что им, как трудящимся, ничего не грозит и русские им ничего не сделают. Однако у меня есть некоторые сомнения, особенно по части женщин.
Управляющий ненадолго замолчал, а потом, криво усмехнувшись, продолжил:
– Когда я начинал свою трудовую деятельность, в моем кабинете висел портрет старикашки Вильгельма[67], позднее Пилсудского[68], а теперь Адольфа. Первые двое ушли в мир иной, а со мной ничего не произошло. Однако сейчас мне могут свернуть шею, ведь я был членом партии. И тем не менее будь что будет! Здесь моя родина и моя старая шахта. Я никуда не поеду, и если так будет угодно Богу, то тут и помру.
– Никто не хочет лишиться своей родины, дорогой господин Бадура! Только поэтому мы еще сражаемся, но, как солдат, я всегда должен считаться с худшим. Однако у меня сжимается сердце, когда я думаю о том, что многие, очень многие из тех, кто здесь сегодня веселится, не доживут до конца войны. Возможно, и мы с вами тоже!
Управляющий поднял бокал и пожелал выпить за успех:
– К дьяволу эту печаль! Все сегодня вечером такие веселые, а мы говорим о скорбных вещах. Давайте забудем о плохом и выпьем за хороший исход!
Мы печально улыбнулись друг другу и осушили наши бокалы. Громкие песни еще несколько раз прорезали тишину улиц, но в полночь прозвучал сигнал о том, что для солдат настало время ночного отдыха.
Пшишовиц, 25 января 1945 года
Ранним утром мне передали приказ о том, что моя рота должна взять под контроль развилку дорог в шести километрах южнее Антониенхютте, и выделили мне взвод мотопехоты. Поскольку обстановка была неясной, то я отправился на разведку на бронетранспортере в сопровождении двух самоходок. Мы установили, что клещи на юге еще не сомкнулись, а когда возвращались назад, то на обратной дороге встретили унтер-офицера радиосвязи Вера. Он передал мне новый приказ, согласно которому нас переподчинили боевой танковой группе, удерживавшей Пшишовиц. Рота уже туда направилась, и мы последовали вслед за ней.
В Пшишовице творилось черт знает что – город подвергался непрерывному обстрелу вражеской артиллерии. Я нашел командира боевой группы майора Брайтенбаха и доложил ему о своем прибытии. К моему величайшему изумлению, выяснилось, что он уже и без меня распорядился моей ротой – второй взвод под командованием Триммера занял позиции на западной окраине Пшишовица, а третий взвод – на восточной. Первый же взвод майор оставил в резерве, расположив его возле усадьбы. Я попытался было возмутиться, но из этого ничего не вышло – Брайтенбах был старше по званию, и к тому же моя рота находилась у него в подчинении.
Когда через полчаса я вместе со своими двумя штабными самоходками прибыл на вокзал населенного пункта Гералтовица, находившегося в километре от усадьбы, то все еще весь кипел от злости. Однако, немного поостыв и хорошенько подумав, я пришел к выводу, что лучше позиций для своих взводов мне найти все равно бы не удалось. Кроме того, меня радовало то обстоятельство, что мне втайне от майора удалось послать в обоз на кухню имевшую легкое повреждение самоходку первого взвода, загрузив ее тринадцатью свежезабитыми свиньями.
Пшишовиц, 26 января 1945 года
В полночь небольшая танковая группа приступила к весьма рискованной разведке боем. Во время долгого совещания с майором Брайтенбахом, с которым мне все же удалось найти общий язык, было решено прощупать обстановку в полутора километрах от Гералтовица силами одной «Пантеры»[69] в сопровождении двух самоходок.
Ночь была темной – на небе ни звездочки, и в такой темени от перспективы двигаться в неизвестность становилось просто жутко. «Пантера», шедшая впереди, соблюдая все меры предосторожности, медленно приблизилась к зданию таможни, стоявшему на дороге, шедшей из Шенвальде. Механик-водитель моей самоходки откинул люк, чтобы иметь возможность ориентироваться по едва различимым на фоне ночного неба верхушкам деревьев.
– Черт побери! – чертыхнулся он по бортовой связи. – Тут темнее, чем у негра в заднице! Пусть меня простят, если я врежусь в придорожное дерево.
– Ты лучше смотри вперед, шляпа! Глушитель «Пантеры» невозможно не заметить! – ответил ему фельдфебель Рихтер. – Он настолько раскаляется, что светится в темноте красным цветом.
– Вот вы и садитесь сами в водительское кресло и различайте себе на здоровье через прорези
