— Дети — шахтерские сироты. Весь сбор пойдет в их пользу, — прошептал Блэару Леверетт. Они стояли в задней части зрительного зала, прямо под бюстом Шекспира, державшего в руке перо. Театр поклонялся Барду, ставил все его произведения, и потому фрески на стенах зала изображали главных героев самых известных его пьес — как трагических персонажей, так и страстных любовников, — а над просцениумом мавр Отелло управлял гондолой, плывущей по Большому каналу.
Блэар пришел с опозданием и стоял, не снимая шляпы, чтобы не видны были посиневшие швы на голове. Он видел сидевшего в ложе Хэнни; высокорослый епископ, казалось, снисходительно наблюдал за тем, как разворачивается простодушная, но в высшей степени забавная комедия.
— Рыжая девочка в самом красивом платье — это королева Елизавета, — пояснил Леверетт, — а та, у которой руки в крови, — Кровавая Мэри[39].
— Напоминает мне Шарлотту.
— Привязанный к столбу, разумеется, Уиклиф[40], мученик. Вот почему у большинства ребят в руках факелы.
— Я примерно так и предполагал.
— Будут две части, первая религиозная, вторая культурная.
— Прекрасно, но зачем все-таки Хэнни меня сюда пригласил?
Леверетту явно хотелось уйти от ответа. Немного помолчав, он сменил тему:
— У меня есть список, который вы просили.
— «Женщин, павших впервые»?
— Да. — Леверетт вручил Блэару конверт с такими предосторожностями, как будто передавал комплект французских порнографических открыток.
Два палача в черных балахонах увели со сцены мучеников. Струнный квартет сыграл «Наполни душу мне взглядом Твоим», У.Б.Феллоуз из профсоюза шахтеров отчитался о состоянии Фонда помощи вдовам, и струнный квартет завершил первую часть программы исполнением еще одной пьесы.
На время антракта вся благородная публика Уигана спустилась по лестнице в фойе. Это были люди, чьи экипажи постоянно стояли на Уоллгейт и Миллгейт возле магазинов тканей и дамских шляп, чьи слуги полировали бронзу и подметали каждое утро мостовые, люди, которые вкладывали средства в правительственные ценные бумаги под пять процентов годовых; иными словами, люди, носившие туфли, а не клоги. Какие же усилия затрачиваются на то, чтобы одеться должным образом на подобное благотворительное мероприятие, подумал Блэар: на шнуровку корсетов, на точное, по костлявой фигуре, пришивание крючков и петелек, подгонку кринолиновых каркасов на вихляющиеся талии, навешивание на них нижних юбок; за каждой разодетой дамой стояла толпа горничных с исколотыми, окровавленными пальцами. Конечным итогом всех этих усилий и был поток наряженных в муаровые шелка, фуляр, полушелковые, в утонченный рубчик ткани фуксиновых и гранатовых цветов дам, что фланировали сейчас в сопровождении истуканоподобных, в черных костюмах с широкими галстуками, мужчин, похожих на мертвые сгоревшие деревья. Некоторые из женщин помоложе слегка прихрамывали, подражая принцессе Александре, захромавшей после перенесенного ревматизма. Поскольку у самого Блэара нога еще не прошла, он чувствовал, что вписался в местное общество как нельзя лучше.
Ум его продолжала мучить загадка, что именно должно было проясниться в театре, хотя при этом Блэар и отдавал себе отчет, что вокруг него идут какие-то многозначительные перешептывания. В центре общества находилась леди Роуленд, блиставшая эротическим великолепием женщины, привыкшей к мужскому вниманию. На ее черных, слегка тронутых серебристой сединой волосах удобно восседала украшенная зеленым камнем шляпа. Блэар не слышал, о чем шла легкая, явно шутливая беседа, но хорошо видел, как умело вела ее леди Роуленд, движениями веера управляя разговором и встречая каждую следующую остроту понимающей улыбкой зрелой, сознающей свою красоту женщины. На самой внешней орбите образовавшегося вокруг нее подобия солнечной системы вращался начальник полиции Мун, разодетый в черный сюртук, черные шелковые галуны которого тянулись с плеч до запястий, в руках у него был парадный шлем, украшенный плюмажем из черных страусиных перьев. Блэар полагал, что Муну вряд ли могло уже стать известно о его ночном визите к Розе Мулине, но на всякий случай держался от начальника полиции подальше.
Плотный кружок молодых воздыхателей окружал Лидию Роуленд, и если мать блистала, то дочь ее, прилагая к этому значительно меньше усилий, просто-таки сияла красотой. Веночек из белых роз украшал ее золотистые волосы, оттеняя и подчеркивая голубизну глаз, светившихся кристально чистой невинностью. «Впрочем, невинность ли это, — спросил себя Блэар, — или же полнейшая пустота?»
Он был настолько загипнотизирован созерцанием двух Роуленд, что не сразу заметил стоявших в уголке Эрншоу и Шарлотту Хэнни. Для последней, наверное, вынужденное пребывание в одной комнате с Лидией Роуленд должно было быть сущим наказанием: если кузина ее сверкала, то сама Шарлотта, одетая в строгое длинное платье пурпурных тонов, с небрежно наброшенной на медноватого оттенка волосы черной кружевной вуалью, казалась бледной и бесцветной. Наследницу крупнейшего в здешних краях состояния вполне можно было принять за гувернантку или же за эмигрантку из какой-нибудь малоуважаемой центральноевропейской страны. Рядом с ней стоял Эрншоу, борода его блестела так же, как и его костюм.
В ответ на какую-то реплику Эрншоу Шарлотта наградила его столь ядовитым взглядом, что любой нормальный человек от него немедленно бы смолк; однако член парламента выглядел таким же самоуверенным и довольным собой, как обычно. «Потому-то политиков и убивают, ничем другим их пронять невозможно», — подумал Блэар.
— Так значит, весь сбор пойдет в пользу сирот? — спросил он Левертта.
— Да, специально на устройство для них праздника.
Оркестр тоже спустился вниз и выстроился перед столом, на котором стояли чаши с пуншем и блюда с меренгами. Голубой серж и медные пуговицы формы оркестрантов подчеркивали их специфически английскую розовощекость. Позади стола висели непропорционально большие картины на возвышающие душу сюжеты: «Нагорная проповедь», «Усмирение волн», «Юдифь, держащая голову Олоферна». Блэар вдруг обнаружил, что рядом с ним стоят епископ Хэнни и Лидия Роуленд.
— Как вам кажется, мистер Блэар, «Проповедь» — такая умиротворяющая картина, правда? — спросила Лидия. — Эта толпа, голубое небо, оливковые пальмы и Христос в отдалении.
— Такая картина не для Блэара. Хорошую погоду он не любит, — проговорил Хэнни. — Вот штормы, поножовщина — это ему по душе. Ручным он быть не может. Жаль, что здесь, кроме пунша, ничего нет. Насколько я понимаю, Блэар, вы заслужили что-нибудь покрепче.
— Чем же?
— До меня доходят слухи, что вы уже начали бить людей, чтобы выжать из них информацию.
— Это было бы ужасно, Ваше Преосвященство, но клянусь, он ничего подобного не делает, — вступил в разговор Леверетт.
— А почему бы и нет? Если у Блэара стал наконец-то просыпаться интерес, это только хорошо.
Блэар посмотрел на других гостей: мужчины все были в черном.
— Надо мне было иначе одеться.
— Ничего, вы очень хорошо вписываетесь, — заметил Хэнни. — Леверетт, вам, по-моему, надо заняться тем небольшим сюрпризом, да?
— Да, Ваше Преосвященство. — Леверетт поспешно удалился.
Блэар ощущал направленные на него из разных концов зала ледяной взгляд леди Роуленд и наэлектризованный, преисполненный ненависти и презрения взгляд Шарлотты Хэнни. Шов у него на голове мучительно ныл. У Блэара не было ощущения, что он хорошо вписывается в это собрание.
Хотя Хэнни отвел Блэара в сторону, само присутствие епископа порождало вокруг них нечто вроде водоворота. Головы всех повернулись в сторону епископа, хотя лишь немногие из гостей обладали достаточно уверенным социальным положением, чтобы самим подойти и поздороваться. Блэара поразило, что общественное собрание может оказаться самым удобным местом для доверительного разговора.
— Поделитесь впечатлением, — небрежно спросил Хэнни, — кто из женщин здесь, на ваш взгляд, ярче других? Кто тут, так сказать, бриллиант среди серых булыжников?
— По-моему, Лидия Роуленд.
— Лидия Роуленд? Сногсшибательная девушка, в обычном смысле слова. Через месяц открывается светский сезон в Лондоне. Леди Роуленд повезет Лидию в Лондон, чтобы представить ее при дворе, сделать все необходимые визиты, поездить в каретах, потанцевать на нужных балах — пока она не привлечет к себе какого-нибудь мужчину, который и станет ее мужем. Все это ничем не отличается от обычаев тех племен, которые мы с вами видели. Нет, я не Лидию имел в виду. Да и какое мне дело до Лидии?
— А кого — Шарлотту?
— Неужели вы сами не видите? Конечно, она моя дочь. Но помимо этого, она еще была одареннейшим и самым замечательным ребенком в мире. Настоящей принцессой. Когда она поехала в Лондон, чтобы в первый раз выйти там в свет, она отказалась от всех этих выездов, вышагивания при дворе с разными щеголями — и я ее понимаю. Но теперь я ее просто не узнаю. Такое впечатление, что она каждое утро первым делом нарочно посыпает себя пеплом, чтобы скрыть собственную незаурядность. Посмотрите на тот мыльный пузырь, что стоит с ней рядом, на этого Эрншоу. Профессиональный политик. Он нанес поражение лорду Джереми, моему старому другу. Джереми вообще дурак был, что ввязался в выборы. Но ему взбрело в голову, что раз его семья служила стране со времен «Черного Принца» и раз он дает работу десяти тысячам человек и выплачивает еженедельно сто тысяч фунтов одной зарплаты, то он и должен добиваться этого места и непременно победит, потому что Эрншоу — ничтожество, у которого всех-то работников один клерк. Но победил Эрншоу, и теперь он пробивает в парламенте предложение запретить лордам избираться членами палаты общин, ограничив их, словно ископаемые, палатой лордов. Что ж, так Джереми и надо.
