– У меня обед! – взмолился слуга Мельпомены. – Имейте совесть!
– А дуракам закон не писан, – парировал Ванька и без разрешения закурил свой зловонный «Север».
– Ну, Вы-то что от меня хотите?
– Лично я хотел бы услышать из первых уст: как?
– Что – как?
– Как ты собираешься создавать театр, не имея в его труппе комического героя?
– Я так понимаю, что комический герой – это Вы!
– Правильно понимаешь! Я также могу играть героев-любовников, думаю, что роль наивного романтика, если таковая будет, мне тоже подойдёт.
– Кто Вам это сказал?
– Женщины.
– Какие женщины? Вы не обижайтесь, но ни на героя-любовника, ни на Гамлета, ни на какие другие характерные роли Вы не подходите.
– Почему? – удивился Дурак и выпустил струю табачного дыма прямо собеседнику в лицо.
– Да потому, что у Вас вид человека, который лучшие годы своей жизни провёл на сеновале, а потом неожиданно попал в большой город.
– Это мой сценический образ, – гордо произнёс Ванька и тряхнул давно нечёсаными волосами.
– Тяжёлый случай! – вздохнул режиссёр. – Судя по всему, Вы, молодой человек…
– Дурак! – перебил его Ванька. – Я не представился, извините! Иван Дурак! Можешь привлекать меня хоть на главные роли, хоть в массовку. Разумеется, когда я не занят на основной работе.
– Я подумаю, – проворчал Озерцов-Заречный.
– Подумай, – согласился Ванька и, поплевав на окурок, спрятал его в карман заношенной спецовки.
Обед был окончательно испорчен и Вадим Эдуардович поплёлся в помещение пресс-центра, которое юркие таджики и невозмутимые молдаване активно переделывали под зрительный зал.
По пути его перехватил бойкий мужчина в сатиновом фартуке.
– Дворник Митрохин! – представился общественник, по-офицерски щёлкнув каблуками. – Мастер художественного слова и непризнанный поэт.
– Почему же непризнанный? – улыбнулся режиссёр, окинув Митрохина с ног до головы внимательным взглядом.
– Потому что моя известность и всемирное признание ещё впереди! – серьёзно ответил дворник. – А пока, как говорят мои собратья по перу и стенной печати, пишу исключительно «в стол».
– И что же Вы пишете?
– Сейчас заканчиваю поэму о зайцах.
– О каких зайцах? Трамвайных?
– О натуральных зайцах, прошу не путать с кроликами.
– Странный выбор.
– Ничего странного, если вдуматься, то заяц, обитающий на Среднерусской возвышенности, фигура глубоко трагическая!
– Неужели!
– Уверяю Вас! Уж я-то знаю об этом не понаслышке. Вот послушайте:
«Прижавши уши на снегуЗайчиха бедная дрожала.Когда с позором из МосквыМюрата конница бежала»!
– Простите, но я ничего не понял! Какой Мюрат? Какая конница и при чём здесь бедная зайчиха?
– Ну что же здесь непонятного? Зайчиха – исторический персонаж, можно сказать, современник Отечественной войны 1812 года. Или Вы считаете, что в то нелёгкое для России время на её заснеженных полях не было зайцев?
– Нет, почему же, наверное, были, но при чём здесь конница Мюрата?
– Не понимаете?
– Нет, что-то я не улавливаю, какая связь между дрожащей на снегу зайчихой и войной 1812 года?
– Вот поэтому я до сих пор и не знаменит, – вздохнул Митрохин. – Куда ни глянь – кругом серость и посредственность.
– Это Вы сейчас обо мне? – вспылил режиссёр, но быстро пришёл в себя. – Послушайте, Митрохин! Мой вам добрый совет: не пишите Вы стихов, не вашего ума это дело! Давайте лучше я Вас в массовке буду использовать, или даже в маленьких ролях, возможно, со словами. Больно уж Вы колоритная личность. Обещаю сделать из Вас мастера эпизода.
– Правда? – оживился дворник. – Может, мне для пущей убедительности ещё и бороду отпустить?
– Как хотите, но я думаю, что борода Вам пойдёт.
Обрадованный Митрохин горячо поблагодарив своего будущего художественного руководителя, с чувством пожал руку и куда-то убежал по своим дворницким делам, а Озерцов-Заречный направился в пресс-центр.
К его удивлению пресс-центр был пуст и только в десятом ряду по центру сидел странный субъект в гороховом пальто.
– Вы ищете рабочих? – осведомился незнакомец. – Можете не искать, через час сами вернутся. Обед – святое дело!
– Простите, а Вы, собственно, кто такой? – с нескрываемым подозрением спросил режиссёр.
– Я из Службы безопасности, майор Пронин.
– В таком случае, майор, скажу сразу, что лично Вам не повезло.
– Почему лично мне и не повезло?
– Потому что я не собираюсь ставить спектакль под раскрученным названием «Следствие ведут знатоки»! Хотя, надо заметить, типаж для сыщика у Вас очень даже подходящий.
– Я и есть самый настоящий сыщик, а к Вам пришёл не выпрашивать свои пятнадцать минут славы, а познакомиться как со специалистом, впервые прибывшим на «объект».
– Подождите, я что-то Вас не совсем понимаю! О какой славе идёт речь?
– Это я так, для красного словца! У англичан популярна теория о том, что каждому человеку в течение его жизни гарантированы пятнадцать минут славы. Забудьте об этом. Давайте просто познакомимся, и Вы ответите на несколько моих вопросов. Поверьте, это простая формальность.
– Хорошо, спрашивайте, – согласился режиссёр и сел в кресло рядом с сыщиком.
– Скажите, Вадим Эдуардович, что побудило Вас сюда приехать?
– А почему, собственно говоря, Вас это удивляет?
– На неудачника или авантюриста Вы не похожи, но «объект» – не Бродвей, здесь славы не сыщешь. Да и будущий ваш театр – это не МХАТ и не «Современник».
– Я за славой не гонюсь, мне нужно признание – признание зрителя! А без свободы творчества ничего не добьёшься.
– То есть Вы к нам прибыли из-за того, что Романов даёт Вам полную свободу действий?
– Именно так!
– Вы раньше работали во французском квартале?
– Во французском! Вы же знаете, зачем спрашиваете?
– Я слышал, что ваши постановки там пользовались успехом.
– Возможно. Об этом надо спрашивать зрителей, а не меня.
– Почему не Вас?
– Потому что художник, в смысле творец всегда субъективен.
– По месту прежней работы Вы были знакомы с мадмуазель Дорис?
– Дорис? Возможно! Знаете, майор, я не запоминаю имена случайных подруг, которые помогли мне скоротать ночь.
– Она пропала. Последний человек, с которым она общалась, это были Вы. После этого Вы вдруг резко поменяли место работы и перебрались на «объект».
– Вы меня в чём-то обвиняете?
– Пока у меня недостаточно фактов, чтобы предъявить Вам обвинение.
– Обвинение? Мне обвинение? – вспылил режиссёр. – Обвинение в чём?
– Пока точно сказать не могу, возможно, в похищении человека, а возможно, в убийстве.
– Вы отдаёте отчёт своим словам?
– В полной мере. Как видите, я с Вами предельно откровенен.
– Вижу, а говорили – пустая формальность.
– Совершенно верно, пустая формальность. Я не веду протокол и не пользуюсь записывающими устройствами, так что бы Вы мне сейчас ни сказали – всё это пустое, то есть не имеющее юридической силы.
Они помолчали, а когда в зал стали возвращаться рабочие, Озерцов-Заречный вдруг оживился.
– Вы не могли бы мне напомнить, как она выглядела? – вдруг нарушил он молчание и взглянул на сыщика с нескрываемым интересом.
– Кто? Мадмуазель Дорис?
– Да, мадмуазель Дорис! Видите ли, майор, во французском квартале я вёл далеко не праведный образ жизни. Я много пил, часто менял женщин, сорил деньгами и порой утром даже не мог вспомнить, где и с кем провёл ночь. Богемный образ жизни всё сильней и сильней затягивал меня в свой омут. Однажды утром я проснулся в какой-то лачуге без денег и без документов. Рядом со мной лежала незнакомая мне пьяная женщина, судя по одежде, рыбачка, а судя по возрасту – праматерь всех рыбаков. Мне стало страшно, страшно и противно. Я выбрался из лачуги, побрёл по набережной. Навстречу мне попался продававший газеты мальчишка, который что-то громко кричал о «Колизее» – театре, где я последнее время работал. Я наскрёб в кармане пару мелких монет и купил газету. Оказалось, что я пропустил премьеру своего спектакля, над которым вся труппа трудилась пять месяцев. Моя постановка имела шумный успех, а я её пропустил! Пропустил потому, что три дня беспробудно пил и таскался по портовым притонам! Ни один уважающий себя режиссёр не позволил бы себе такой выходки! В тот миг я почувствовал себя ужасно грязным и ничтожным. Мне было стыдно показаться на глаза моим соратникам, и я не придумал ничего другого, как сбежать. Я сбежал из квартала, даже не забрав свои вещи и не попрощавшись с друзьями. Наверное, я поступил малодушно, но в тот миг мне казалось, что если я вернусь назад, в свой любимый театр, я погибну! Богема высосет мою душу, и я либо умру от СПИДа, либо стану законченным алкоголиком. На моё спасение, в той же газете я прочёл объявление о наборе труппы народного театра на каком-то «объекте». Мне было всё равно, где находится этот самый «объект» и что он из себя представляет. Главное то, что он не во французском квартале, и что там есть театр, пускай народный, почти самодеятельный, но театр. Надеюсь, хоть в этом я Вас убедил?
