«Ты и сейчас видишь ее, усто Данияр? — спросил Илларионов. — Опиши ее». — «Увы, — вздохнул слепой узбек, — этим знанием делиться бесполезно». — «Почему?» — поинтересовался Илларионов. «Потому что оно вне математических действий, — объяснил узбек. — Оно само есть действие. Тогда как мы — всего лишь разные числа».
Ритмично постукивающий в бубен шаман Агай, утверждавший, что выходящий из чрева матери младенец кричит не потому, что радуется жизни, а потому, что сразу видит перед собой смерть, устраивающуюся у него под левой рукой. Беловолосый, белобородый альбинос-литературовед в партийном китайском френче, приведший свидетельство французского писателя Трильо, автора знаменитого романа «Кораблекрушение» о якобы имевшей место беседе между ним и смертью, явившейся к писателю в обличье строгого господина в наглухо застегнутом черном сюртуке. «Когда смерть сама выходит на контакт, она, как правило, не ослепляет, не наносит увечий, — успокоил литературовед. — Естественный и любимый цвет смерти — белый. Когда смерть появляется в черном, она неукоснительно соблюдает все правила хорошего тона». Литературовед напомнил слушателям замалчиваемые (или превратно истолковываемые) исследователями последние слова Пушкина, обращенные к смерти: «Я узнал тебя. Ты всегда была у меня под рукой. Ну веди же, вот моя рука. Не все же время тебе ходить под ней. Теперь я ухожу под твою…»
Илларионов, помнится, высказал отцу сомнение в столь близком и очевидном присутствии смерти.
Отец играл в большой комнате на рояле вальс Шопена. Внимательно выслушав Илларионова-младшего, не прерывая вальса, он заметил:
— Иногда она подходит еще ближе, можно сказать, вплотную. Не знаю, говорили ли вам на лекциях, что смерть очень любит музыку?
— Вот как? — Илларионов-младший подумал, что отец над ним издевается. — Отчего же она так рано прибрала Моцарта?
— Смерть действует… если, конечно, это слово здесь уместно… вне границ привычной нам логики, — завершил вальс звучными аккордами, свидетельствовавшими о вере Шопена в грядущее величие Польши, отец. — Неужели ты никогда, — посмотрел на сына, — не ощущал подобие движения, колебание воздуха чуть в стороне, снизу и слева от себя?
Илларионов-младший вдруг с ужасом подумал, что ощущал и не раз.
— Как же наука объясняет эти колебания воздуха? — поинтересовался он.
— Как напоминание о неизбежном, — серьезно ответил Илларионов-старший. — Наука о смерти — танатология — древнейшая из наук. Жрецы Шумера называли ее матерью всех знаний. К примеру, доказано, что приставленная к человеку малых дарований, но долгих лет смерть зачастую испытывает сильную скуку. Тогда она начинает развлекаться.
— Сокращает долгие годы? Или увеличивает дарования? — спросил Илларионов-младший.
— Классическое развлечение смерти — едва слышно окрикнуть человека. Ее голос лишен тембра. Он как будто звучит из ничего, из подсознания. Лучше всех об этом написал Гоголь. Ты помнишь, кто там у него услышал голос смерти среди звенящей летней тишины в лопухах?
— Во всяком случае не Тарас Бульба, — предположил Илларионов-младший.
— Но смерть никогда не зовет человека по имени. Всегда слышится какое-то другое имя. Чаще других она употребляет так называемый дубль: Петр Петрович, Иван Иванович. Видимо, смерти позволительно назвать человека правильно один-единственный раз — в момент их истинной встречи.
Илларионов-младший готов был поклясться, что совсем недавно он проснулся ранним утром (или глухой ночью) то ли от ужаса, то ли от удивления, явственно расслышав в предрассветной (или ночной) мгле: «Петр Петрович…»
— Смерть обладает полом, — продолжил отец, — хотя вовсе не обязательно к мужчине приставлена смерть-женщина и наоборот. Танатология знает немало случаев самой настоящей ревности со стороны смерти. Мужчины, в которых влюбляется смерть, как правило, уходят от жен, приобретают деньги, славу и почести, но заканчивают жизнь в одиночестве.
— Как ты, — чуть было не сказал Илларионов-младший.
— Во всех учебниках написано, — поднялся из-за рояля отец, — что смерть является превосходным, лучшим из всех Советчиков.
— Мне что-то ни разу ничего не посоветовала, — возразил Илларионов-младший.
— Да нет же, советовала, советовала, — сказал отец. — Разве тебе не знакомо это ощущение глубочайшего внезапною покоя? Хотя только что сходил с ума из-за неразрешимых житейских проблем, тупиковых отношений, неудач и интриг на службе, обижался на что-то, что-то кому-то мысленно доказывал, высчитывал, как чего-то добиться… Впрочем, — вздохнул отец, — в сущности, совет всем дается один: земное, житейское — ничто, невидимая пыль у престола смерти…
— Если я тебя правильно понял, — вздохнул Илларионов-младший, — за каждым ходит его персональная смерть. Куда же она девается, после того как, так сказать, выполнит свою миссию? Тоже… умирает? Или сразу становится слева снизу и чуть в стороне от очередного младенца?
— Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов, — покачал головой отец, — во всяком случае, в доступном нам понятийном ряду.
— А в недоступном? — Илларионов-младший вспомнил зеркало генерала Толстого, ворона с кровавой слезой на черной блестящей щеке.
— Я думаю, — посмотрел в окно на секущий розгами ветвей мокрый черный воздух парк отец, — есть сила, которая сильнее смерти. Видишь ли, беда, а точнее суть мира — в его бесконечности. За каждым абсолютом, — а смерть, согласись, это абсолют, — неизменно следует что-то еще более абсолютное.
— То есть бессмертие возможно?! — воскликнул Илларионов-младший. Он был молод, полон сил, ему хотелось жить вечно.
— Перед чередой абсолютов, — задумчиво произнес отец, — смерть — такая же пыль, как все житейское у ее престола… Как выясняется, престола мнимого… Ты можешь себе представить, — поднял на сына тяжелый, окаменевший какой-то взгляд, — какая же тогда невидимая — бактериальная — пыль перед бесконечной чередой этих сил… наша жизнь? Я так отвечу на твой вопрос: данная наша жизнь абсолютно конечна. Но конец — смерть — благо в сравнении с теми силами, которые почитаются нами за бессмертие.
— Но та сила может потеснить смерть? — помнится, спросил Илларионов-младший, сам не вполне понимая, что имеет в виду.
— Вероятно, — пожал плечами отец. — Но зачем? Любые изменения и превращения в стопроцентно конечном мире, в принципе, не имеют ни смысла, ни значения.
— Значит, наши привязанности в земной жизни, — уточнил Илларионов-младший, — та же самая пыль, ничто… там?
Отец долго молчал, как бы глядя сквозь него. Определенно, он смотрел под левую руку сына и чуть в сторону. Илларионову-младшему показалось, что отец смотрит прямо на его смерть, испрашивая у нее какого-то совета, потому что смерть, как он только что объяснил, — превосходный и лучший среди прочих советчик.
— Единственное, что я могу тебе сказать, — наконец прервал молчание отец, — это то, что любой знак, любая весть оттуда — предвестие скорого собственного конца. Смерть, если угодно, твой щит в этой жизни. Она чуть отодвигается, пропуская знак или весть оттуда. Но, получив знак или весть, ты обречен, твой скорый конец предопределен, и это… не тот конец, к какому тебя бы подвела естественным путем твоя смерть. Грубо говоря, смерть отступает от тебя. Ты переходишь в ведение сил, неизмеримо более… жестоких… нечеловеческих, чем просто смерть.
…Илларионов уже стоял на углу Тверской под огромным гелиотелеэкраном, не устающим транслировать рекламу американского клюквенного сока. Может быть, это только показалось Илларионову, но он вдруг увидел, как зеленоватый вечерний воздух тяжело и мощно, подобно морской волне, колыхнулся снизу и чуть слева от залитого алым клюквенным соком гелиотелеэкрана. Илларионов в ужасе прислушался, но не услышал ничего, кроме шума машин, шарканья ног, гула голосов, одним словом, обычных уличных звуков.
До встречи с господином Джонсоном-Джонсоном оставалось совсем немного времени. Илларионов более ни мгновения не сомневался, что выполнит задание генерала Толстого.
В этот самый момент реклама клюквенного сока исчезла с гелиотелеэкрана. Появилась заставка новостей. Симпатичная дикторша с неуловимо порочным лицом сообщила, что лидер гулийских сепаратистов, президент самопровозглашенной Республики Гулистан генерал Каспар Сактаганов погиб во время танковой атаки федеральных войск на станицу Отрадная в результате прямого попадания танкового снаряда. Останки генерала Сактаганова удалось идентифицировать по обнаруженной на месте взрыва пилотке. Группа крови на пилотке, согласно утверждению медицинского эксперта военной прокуратуры, совпадает с группой крови генерала Сактаганова.
L
Конечно, майор Пухов сильно рисковал, отправляясь на трофейном джипе в скором гриме в мотель «Глория» — укрепленную базу гулийцев в столице России, — но, как и всегда и подобных случаях, он утешал себя мыслью, что предстоящий риск, в сущности, ничтожен в сравнении с определенно имевшим место риском его появления на свет. В отличие от Иммануила Канта, душу которого, как известно, наполняло «все возрастающим изумлением» созерцание звездного неба над головой и морального закона внутри него (Иммануила Канта), душу майора-спецназовца Пухова «все возрастающим изумлением» наполняла констатация простого, но не перестающего быть от этого фантастическим, факта, что он до сих пор жив. Его могли столько раз убить, но почему-то не убили, что майор давно (и с облегчением) перестал рассматривать собственную жизнь как нечто принадлежащее исключительно ему. Жизнь майора Пухова являлась, выражаясь языком генерала Толстого, «невостребованным до поры достоянием». «Чьим?» — помнится, попробовал выяснить майор. «Не знаю, сынок, — пожал плечами генерал Толстой, — считай, что тебя несёт теплое течение Гольфстрим». — «Во льды?» — не то спросил, не то подумал вслух Пухов. «Теплые течения всегда несут во льды, — вздохнул генерал Толстой. — Не думай об этом. Ты даже не успеешь заметить этих льдов».
