Пухов не уставал восхищаться талантом генерала Толстого одевать любое, порой самое заурядное умопостроение в одежду откровения. Каждый раз его откровения очерчивали действительность таким образом, что генералу Толстому не оставалось ничего, кроме как брести, подобно буддийскому монаху, по миру неведомо куда с дырявым зонтиком над головой. Как если бы он был не генералом ЧК, ГПУ, НКВД, MГБ, КГБ, ФСК, ФСБ, ДФБ, а генералом некоей печальной надмирной правды о жизни, оставшимся под конец собственной жизни ни с чем.
— А может, смысл истории в том, — задумчиво отследил мелькнувшую в банном окошке ночную птицу, должно быть, сову генерал Толстой, — что люди, которые могут себе позволить черт знает что, не позволяют себе практически ничего, в то время как те, кто не должен позволять себе ни черта, лезут из кожи вон, чтобы кое-что позволить.
Майор Пухов примерил спорную мысль старшего по званию к себе и был вынужден констатировать, что действительно он не позволяет себе многое из того, что мог бы, и в то же время иногда лезет из кожи вон, чтобы позволить то, что не должно.
Кое-что из того, что не должно.
— Все, что угодно, — возразил Пухов, — но только не покушение на смысл истории и мироздания.
— Кокаиновый барон, владеющий фабриками по производству наркотиков, почти никогда сам их не употребляет. А разная нищая сволочь в больших городах спит и видит как бы заполучить это зелье… Много лет, сынок, — вздохнул генерал Толстой, — я правил судьбу России острой бритвой по живому мясу. А теперь…
— Теперь Россия правит острой бритвой вашу судьбу по живому мясу, товарищ генерал? — не очень вежливо перебил начальника Пухов.
— Да, майор, — не обиделся, впрочем, генерал Толстой, — в особенности, по части понимания исторических закономерностей.
— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Пухов, прекрасно понимая, что генерал имеет в виду что угодно, но только не то, что сейчас скажет. Майор давно смирился с тем, что они видят мир по-разному. Иногда ему казалось, что генерал Толстой — пришелец из космоса. Иногда — что он представитель цивилизации, которая была на Земле до людей. У предшественников Homo sapiens было не пять, а гораздо больше чувств. Им были ведомы иные, неизвестные людям, измерения. Но был в них и некий изъян, в конечном счете сводящий на нет все их усилия в мире людей. Наблюдая за генералом Толстым, Пухов сумел словесно его сформулировать: сами будучи тайной, эти люди тем не менее отрицали тайну бытия; направляя события, отрицали промысел Божий и, как следствие, были сами отрицаемы Богом, независимо от того, какие цели преследовали. Видимо, это была их беда, а не вина.
— Я устал в одиночестве сражаться за счастье дрянных людишек, — просто ответил генерал Толстой. — Если они не нуждаются более в государстве, если им не нужна защита, не нужны законы, если они не хотят быть народом, то, как говорится, скатертью дорога! Да-да, майор, — окатил он себя из ковшичка холодной водой, — боюсь, мы последний раз паримся в этой баньке. Я намерен подать рапорт об отставке…
— Кому? — поинтересовался майор Пухов.
— Как кому? — как будто даже обиделся генерал Толстой. — Этому… с квадратной золотой серьгой… Или он уже не возглавляет наше ведомство?
— Как это не возглавляет? — с удовольствием возразил майор Пухов. — Еще и года не прошло, как его перебросили к нам с разведки полезных ископаемых. Президент, подписывая указ, еще уточнил: «Из разведки на разведку? Сколько же у нас в России разведок?» Какие-то он толкнул англичанам в восьмидесятых секретные данные по шельфу, отсидел пять лет, а теперь говорит, что сидел за то, что возвысил голос в защиту прав народов Севера, свободы и демократии.
— Ему и подам, — не потерял хладнокровия генерал. — Спрошу у секретарши, как его зовут и в каком он звании.
— Два года назад он съел перед входом в Министерство обороны свой военный билет в знак протеста, что сына призвали служить в армию, — сказал Пухов. — Тогда он был младшим лейтенантом запаса.
— Я бы взял тебя с собой в это путешествие, сынок, — задумчиво произнес, глядя на майора Пухова из банного сумрака светящимися лазерными или шакальими глазами, генерал Толстой. — Путешествие внутрь исторической закономерности, то есть внутрь того, что сильнее всех воль и сил мира, что изменить нельзя…
Пухов подумал, что вряд ли это будет приятное и безопасное путешествие.
— В конце концов, сынок, пора разобраться с этим чертовым механизмом исторической закономерности. Помнишь, великий Ленин говорил, что электрон столь же неисчерпаем, как и атом. Мне кажется, — продолжил генерал Толстой, — истина выковывается в войне обстоятельств. Много лет, — сокрушенно покачал он головой, — я ограничивал себя, наступал на горло собственной песне, жил, как кокаиновый барон, который не нюхает кокаина. Но теперь, сынок, мое терпение иссякло. Даже если я не сделаю человечество счастливым, так хоть проверю на крепость чертов механизм исторической закономерности! Россия, сынок, во все времена служила лабораторией по проверке исторических закономерностей. Но я не зову тебя с собой, сынок, в это свое последнее путешествие… — светящиеся глаза генерала Толстого вдруг погасли. Но он смахнул слезы, глаза снова засветились. — Собственно, я позвал тебя, чтобы проститься. У тебя есть минутка, чтобы выпить со стариком рюмочку после баньки?
— Хоть ведро.
Майору Пухову было некуда спешить. Дровосек отбыл в Европу, прихватив с собой в последний момент Лену Пак, с которой майор уговорился встретиться сегодня вечером. Собственная жизнь в эту ночь была как-то особенно не дорога (если не сказать противна) Пухову. Он давно заметил противоречивую закономерность: денег полный карман, вроде еще не стар, не обижен здоровьем, девушки не шарахаются, при хоть и казенной, но почти своей машине, в любом кабаке желанный гость, а жизнь — тосклива и безысходна, как холодный ветер на пустыре у чужих домов. Пухов вспомнил слова генерала Толстого, что деньги могут служить утешением и оправданием лишь для слабых духом. Майор подумал, что хитрый старик рассудил безошибочно — он сам попросится в путешествие внутрь исторической закономерности. Потому что все прочие путешествия, за исключением, быть может, последнего (к которому майор в общем-то всегда был готов), он уже совершил.
— Но я не могу тебя взять с собой, сынок, — вздохнул генерал уже за столом, наливая в рюмки текилу.
Пухов не понимал его пристрастия к этому, вероятно, неплохому, но воинственно чуждому русской душе кактусовому самогону, который следовало закусывать посыпанным солью лимоном.
— Это древнейший спиртной напиток на земле, — объяснил однажды генерал, когда Пухов решительно отказался от текилы. — Сейчас для его приготовления используют унифицированные технологии, а раньше в дело шли особые кактусы, и пить текилу было истинным наслаждением. Нынешняя текила — всего лишь воспоминание о том, что когда-то пили настоящие люди.
Впрочем, майору Пухову приходилось употреблять и гораздо более странные, нежели текила, спиртные напитки. Скажем, ежевичную гулийскую водку «хачтлах», для очистки которой использовался специальный порошок, одним из компонентов которого была сухая кровь убитого в бою врага. Или семидесятиградусный самогон бедуинов, получаемый из браги, в которую в качестве бродильного компонента вместе с финиками добавлялась верблюжья моча.
— Я не могу тебя взять с собой, сынок, — выпил и закусил копченым угрем генерал Толстой, — потому что это не столько путешествие, сколько паломничество. Тебе известно, чем паломничество отличается от путешествия, сынок?
— В общих чертах. — Пухов не сомневался, что генерал Толстой вряд ли бы удовлетворился его объяснениями.
— Во-первых, сынок, паломничество — это поход одновременно во все стороны времени и реальности. Во-вторых, исправление допущенных ранее ошибок. В-третьих, охотничья экспедиция за истиной. И, наконец, в-четвертых, приуготовление к расставанию с земной жизнью, так сказать, наведение порядка в квартире перед уходом. Не скрою, сынок, мне бы очень хотелось, чтобы ты был рядом, но я понимаю, что это невозможно, совершенно невозможно… — вновь наполнил рюмки генерал Толстой.
Стало быть, подумал майор Пухов, он принял окончательное решение, что самую грязную работу должен сделать именно я!
— В чем суть операции, товарищ генерал? — спросил Пухов.
— Впервые в жизни, — задумчиво посмотрел на него генерал Толстой, — я обсуждаю намеченную операцию с человеком, который не будет принимать в ней непосредственного участия.
Будет, подумал Пухов.
— Хорошо, майор. Считай, что суть операции в наглядном выявлении и, скажем так, максимально допустимой активизации сразу всех закономерностей исторического развития России. Я хочу, чтобы древо истины выросло, зацвело и принесло плоды прямо на моих глазах, чтобы с него сами собой отпали лишние сухие ветви. Я устал бродить во тьме с огнеметом, майор. Я хочу, черт побери, прочитать, что там начертано про Россию на этих невидимых скрижалях, которые, как известно, определяют путь человечества от вонючей пеленки до савана смердящего и которые не освещаются огнеметом… — определенно что-то вольно (в смысле добавления огнемета) процитировал генерал Толстой.
