Диаметрально противоположную позицию заняли военный министр Анами и начальник генерального штаба Умедзу.
— Капитуляция — это предательство! — резко говорил Умедзу. — Армия не допустит бесчестия нации. Сейчас в империи дислоцируется двухмиллионная армия и столько же войск стоит в Маньчжурии, Китае и Корее. Около миллиона находится на островах Тихого океана. Авиация насчитывает десять тысяч семьсот самолетов, морской флот — пятьсот боевых кораблей. Наконец, у нас на вооружении бомба «И». Такого средства массового уничтожения нет ни у одного государства. Все это позволит нам вести войну еще не менее двух-трех лет. Русские войска, измотанные войной с Германией, не смогут сокрушить мощь отборной Квантунской армии. Надо учитывать также, что наши позиции прикрыты тремя надежными линиями укреплений. Трудные условия театра военных действий подорвут моральный двух русских. Война примет затяжной характер. Через два-три месяца наступление их будет остановлено. Квантунская армия перейдет в контрнаступление и поставит Россию на колени. Мы исполним божественное предназначение империи — хакко ити у.
Наступила пауза. Все замерли, посматривая на императора, который сидел за столом, склонив голову. Хирохито пребывал в глубоком раздумье. Холеное бледно-желтое лицо его казалось окаменевшим. Только чуть-чуть вздрагивали черные усики. Никто не знал, какие мысли витали в его божественной голове. Может, в эти мгновения он советовался с богиней Аматерасу. А уж она-то знает, что ждет божественную империю эры сёва[11].
Наконец, Хирохито поднял голову и торжественно повелел:
— Империя будет продолжать войну, как бы ни было тяжко моим верноподданным.
Судзуки судорожно затрясся всем телом. По его морщинистым щекам покатились слезы.
Анами и Умедзу торжествовали: то, что не удалось осуществить генералу Тодзио, сделают они.
На другой день премьер Судзуки заявил корреспондентам, что Япония отклоняет Потсдамскую декларацию и будет продолжать войну.
В штаб Квантунской армии был передан приказ военного министра: оперативный план «Кан-Току-Эн» остается в силе. Все войска перевести на предбоевые рубежи. Пересмотреть также позиции артиллерии, полевые аэродромы, места сосредоточения танков. Привести в боевую готовность бактериологическое оружие «Отряда 731» и его филиалов.
Отклонение Потсдамской декларации японским правительством Семенов считал исключительно разумным решением. Иначе зачем было готовиться столько лет к предстоящей войне с Россией. Только выжившие из ума старцы могли предложить императору пойти на такую унизительную капитуляцию. Но нашлись мудрые мужи, которые предостерегли государя от неверного шага. Умедзу — вот кто оказался дальновидным и до конца последовательным борцом за сохранение могущества Японии.
Атаман знал этого волевого, решительного генерала, фанатически преданного военным идеалам империи. Не раз встречался с ним, когда он был командующим Квантунской армией. Если бы Умедзу, а не Судзуки поставить премьер-министром и наделить такой властью, какую в свое время имел генерал Тодзио!.. Впрочем, будущее покажет. А сейчас надо готовиться к решительной схватке. Теперь уж нет сомнений — не Россия, так Япония начнет войну. Так сказал ему начальник Харбинской военной миссии Акикуса, который вызывал его к себе. Он поручил атаману проверить боеготовность русских войск армии Маньчжоу-Го. И вот он, Семенов, едет на станцию Сунгари-II, где стоит кавалерийский полк. Около станции — железнодорожный мост через Сунгари, а по соседству, в Лошагоу, военный городок с красными казармами.
Городок когда-то был построен русскими для охраны моста от набегов хунхузов. С приходом японцев в Маньчжурию здесь дислоцировался японский гарнизон. Затем был сформирован отряд из русской эмигрантской молодежи, которым командовал полковник Асано. Японцы называли отряд Асано-бутай. Позже, когда в Маньчжоу-Го была введена воинская повинность для русской молодежи, Асано-бутай вырос до полка. В это время им командовал полковник Смирнов, бывший офицер генерального штаба царской армии.
Семенов недолюбливал этого эрудированного в военных делах штабиста за его «либерализм» в отношениях к подчиненным и даже к Советской России. Конечно, Смирнов не восторгался большевиками, но и не злопыхал, как он, Семенов. Полковник обладал здравым рассудком. Атаману думалось, не окажись Смирнов здесь, он непременно стал бы служить Советам.
В военный городок Семенов прибыл под вечер, когда занятия в полку закончились. Около казарм сидели русские парни, пели с присвистом и лихо отплясывали под звуки балалаек. Атаману хотелось подойти к ним, побалагурить, как раньше с казаками. Но Смирнов повел его к себе на квартиру. Невысокий, с поседевшими висками и здоровым румянцем на щеках полковник выглядел моложе своих пятидесяти лет и прельщал душевной теплотой. Атаман несколько смягчил свое холодное отношение к нему. За ужином, выпив по рюмке чуринской, Семенов спросил:
— Как вы смотрите, Яков Яковлевич, на решение Японии по поводу Потсдамской декларации?
Смирнов не сразу ответил. К атаману он, как и многие эмигранты, питал неприязнь, считал его солдафоном, недостойным носить генеральский мундир. Вызывало отвращение и его пресмыкательство перед высокопоставленными японцами. Поэтому высказывать свои думы Смирнову не хотелось. Он ответил общими фразами:
— Шаг, безусловно, смелый. Сдаваться на милость победителя — не в характере японцев.
— Вот именно! — тряхнул заплывшим подбородком Семенов. — Сдаваться, когда силами не померились, негоже. Это хорошо понял генерал Умедзу и убедил императора бороться до конца.
«Убедить-то он смог, — подумал Смирнов, — а вот сумеет ли победить».
— Как у ваших кавалеристов настроение? — Семенов откинулся на спинку стула, глубоко запрятав под мшистыми бровями настороженные глаза.
— Готовы, Григорий Михайлович, хоть сейчас скрестить свои сабли с врагом. Ждем приказа.
— Вот и отлично. Теперь недолго ждать осталось. Бог даст, скоро ступим на родную землю. А то уж вся душа изныла по России. — Он покашлял, помотал головой, усмехаясь. — Кто бы мог подумать, что голодранцы столько лет продержатся у власти!
— Мало того, что удержались, еще и немцев разбили, — заметил Смирнов.
Лицо Семенова перекосилось от саркастической усмешки.
— Это уж, Яков Яковлевич, не заслуга Советской власти. Россия испокон веков била немцев. А вот с Японией ей не совладать. Куропаткин вон какую армию положил в Маньчжурии и без толку…
Утром атаман встал рано. Выйдя на улицу, он услышал сигнал побудки. Кавалеристы выбегали из казарм. Слышались команды унтер-офицеров. Семенов по старой привычке сделал несколько приседаний и задохнулся: покалывало сердце, ныла раненая нога. Ушло прежнее здоровье. Бодрую выправку сменила сутулость, сковала полнота. В этом году он много пережил. Весной похоронил молодую жену. Одиночество угнетало его, но от очередной женитьбы воздержался. Вот уж когда с Россией решится вопрос, тогда видно будет. А пока он вольный казак.
После завтрака, побрившись и надев генеральский мундир, Семенов со Смирновым отправились в штаб полка. Утро было солнечное. Кавалеристы скакали на лошадях через барьеры. Увидев начальство, солдаты первого эскадрона выстроились около своих лошадей. В японских фуражечках с маленькими козырьками, с саблями на боку, они дружно гаркнули в ответ на приветствие атамана. Все были рослые, статные. Родились здесь. О России имели представление только по рассказам отцов.
Семенов приблизился к вихрастому парню, эскадронному запевале Феде Репину.
— Откуда родом, молодец?
— Из поселка Оненорского, ваше превосходительство!
— Кто у вас поселковый атаман?
— Попов, ваше превосходительство!
— Как служба? Есть жалобы?
— Никак нет!
— Воевать не боитесь? Красные собираются напасть на нас.
— Пусть попробуют — как капусту порубаем!
— Молодец! — похлопал его по плечу Семенов и подошел к другому.
Высокий, жилистый, с казацкими усами кавалерист из поселка Чёльского немного растерялся: вместо «ваше превосходительство отрапортовал: «ваше благородие». Смирнов поправил его.
— Что окончил, братец? — спросил атаман.
— Начальную школу, ваше высочество! Семенов неловко улыбнулся.
