— Хорошо! Я согласен! Я все передам! — горячо пообещал Михаил.
Командующий что-то заподозрил в этой горячности и постучал носком сапога по могиле.
— Гляди, лекарь. Батя твой у меня, здесь лежит…
— Не бойтесь, я все скажу, как надо!
— И вернешься назад.
Он чуть помедлил и согласился:
— Вернусь…
— Ладно, я тебе верю. — Командующий заглянул в глаза и еще больше подобрел. — Айда теперь, на ночлег тебя сведу. В свою избу.
Они снова пошли через огород, мимо часового возле церкви, взявшего «на караул», и снова по огородам, по лопухам и сухой крапиве. Возле похилившейся избенки командующий остановился. В низком окошке тускло отсвечивала горящая лучина.
— Вот здесь я жил при проклятом царизме, — сообщил он. — А теперь редко захожу. Все больше при штабе…
В избе, в пустом переднем углу с лучиной сидела молодая женщина в туго завязанном черном платке и пряла куделю. Веретенце стремительно вращалось в ее руке, прыгало на колено, потом на скамейку, на пол, гуляло волчком к печи и вновь возвращалось в руку. Пока Михаил глядел на пряху и танцующее веретено, командующий стащил с себя ремни, рассупонился и облегченно уселся за стол.
— Ну-ка, собери ужинать, — приказал он женщине и пригласил Березина к столу.
Женщина достала из загнетка чугунок, высыпала на столешницу картошку в мундире, подала хлеб, соль и снова уселась за пряжу.
— Вот жил тут и думал: зачем я родился? Зачем живу? — продолжал командующий начатый рассказ. — Ох, как скушно было жить! Аж зубы ломило, до чего пустая жизнь была. Дак я больше спал, чтоб время скоротать. А во сне всю дорогу видал себя совсем другим человеком. Приснится, будто я орел. Поднимусь высоко-высоко, аж жутко сделается, и летаю, летаю. Кружу эдак над землей, а она мА‑аленькая, людей дак совсем не видно. И не дай бог меня разбудить в тот момент! Прямо-таки набрасываюсь на людей, как истинный орел! И уж тогда мне слова поперек не скажи! А ежели сам постепенно на землю сяду — тут хоть голыми руками бери и делай что хошь. Вялый делался как трава. Сны мои эти кругом все знали и не будили. А твой батька не знал! — он очистил картошину, макнул в соль и проглотил, почти не жуя. — Не знал про то батька твой и нарвался. Начали меня пороть его холопы, а я заснул под розгами. Как раз ко сну приспичило. Заснул и стал подниматься, кружить эдак над землей. Только поднялся на должную высоту, батька твой и давай толкать. Будит, вставай, мол, хватит с тебя. Вроде жалеет… И на самой орлиной высоте разбудил! Тут и поплатился! — он погрозил ножиком. — А вот не буди человека, когда он — птица!
— Ой, что-то к нитке приплетается, тятя! — вдруг закричала и бросила веретено женщина-пряха. — Нет, невозможно!..
— Да замолчи ты! — оборвал командующий. — Дай с человеком побеседовать.
Пряха боязливо взяла веретенце, смотала нитку и оторвала ее от кудельки, приживив в другом месте. И снова отправила гулять веретено по всей избе.
— Он меня и разбудил на свою шею и на шею мирового капитала, — успокоившись, заговорил командующий. — Глянул — батюшки! Какая несправедливость творится! Народ совсем цари измордовали, капиталисты ограбили. Терпеть далее нельзя. Создал я свою армию, ввел революционно-стальную дисциплину и, выполняя заветы Анисима, пошел брать Есаульск. Взял штурмом. Взял и сел там. Народу — свободу, эсплататоров — под приговор, а добро ихнее самолично по справедливости распределил. Но чую… Веришь, самым нутром чую — нет мне настоящего полета. Что там Есаульск?.. Бывало, ночей не спал, все думал, думал, аж голова болела. Мысль, она ведь тоже вроде орла: поднимется над землей и летает. И чуть токо я сам не долетел, чуть токо самой главной революционной идеи не достал! Ведь сам бы мог с высоты-то генеральную карту революционных сражений увидеть!.. Тут и пришел ко мне враг, ненавистный враг Анисима Рыжова и всего трудового человечества. А стал первейший друг и мой помощник. В том и состоит великое революционное прозрение, чтобы во враге увидать друга!
Он сделал паузу, ждал, когда собеседник оценит дорогую и выстраданную мысль. Однако Михаил слушал его в глубокой задумчивости и очарованно следил за гуляющим по полу веретеном.
— Может, и ты мне другом станешь, — предположил командующий с тоскливой хрипотцой в голосе. — Комиссар так стал мне вроде брата. Мы с ним на Индию собирались идти. Добить хотели всех внутренних врагов и в поход…
— На Индию? — встрепенулся Михаил. — Зачем?
— Чтоб освободить угнетенный индийский народ от проклятого капитализма, — с достоинством и тоской произнес Мамухин. — И зажечь немеркнущий свет свободы великой Идеи мировой революции.
— Разве идея может светить? — невпопад спросил Михаил и тут же поправился. — Нет, идея мировой революции? Что же, революция должна светить вечно?
— Идея должна светить, — строго уточнил командующий. — Комиссар мой все про нее знал. И говорил хорошо… В тайны я тебя посвятить не могу, ты пока еще враг и вражий сын, но Идея еще вечнее солнца!
— Идея — это то, что придумано человеком! — возразил Михаил. — И что живет в его сознании. Вне человека идей не существует.
— А хрен тебе! — обрезал Мамухин. — Революционная существует. Она должна быть — во! — как кусок хлеба! Комиссар так говорил про нее: берешь в руки — имаешь вещь. Но за такой Идеей не шибко пойдут! — он погрозил пальцем. — Когда хлеба поешь, в сон тянет!.. Идея, она должна быть еще… Как это научно сказать? Забыл… Ну, в общем, по-нашему, немножко с придурью.
— Может, с романтикой? — подсказал Михаил.
— Нет, он как-то по-другому говорил, — отмахнулся командующий. — Чего-то похоже, но по‑другому… А зачем придурь-то нужна Идее? — он сощурился, придвинулся к собеседнику. — Чтоб человеку интересно было! Чтоб он не спать хотел, а мозгами шевелить! Ну-ка в России дай-ка Идею без придури? Пойдут за ней? Увидят ее немеркнущий свет? Хренушки!
— Тятя, горе нам будет, горе, — вмешалась пряха, глядя на нить. — Посмотри…
Командующий вскочил, замахал руками:
— Замолкни, дура! Накаркаешь!.. — и, согнав с лица возмущение, добавил: — Кругом предательство, кругом измена. Вот и дети родные… Горе, горе! А мне надо свет революции нести! Я для этого дела на свет появился!
— Тятенька, ну вот же оно, вот! — воскликнула дочь. — К нити приплетается, черное да горькое.
— Ты вроде лекарь, всякие болезни знаешь, — развел руками Мамухин. — Какая у нее?.. Мы тут казармы ставим, чтоб наладить поголовное обучение для дальнейших походов и триумфальных шествий, а она молотит — сгорят! Да кто посмеет зажечь-то?
— Сгорят, тятенька, — вздохнула пряха. — И дым черный к небу подымется!
— Вот что с нее возьмешь? — опечалился командующий. — Болеет. Ты, если лекарь, поглядел бы моих ребятишек? — вдруг попросил он. — Младший мой еще куда ни шло, в ангела играет. Он в детстве тонул и после на голову ослаб. А эта-то дурища! Будто раз на покосе увидела, как папоротник цветет. И будто надрала тех цветов и теперь все наперед знает, что будет… Вранье! Папоротник не цветет никогда, а что наперед будет и так известно — мировая революция… Погляди! Может, снадобья какого дать?
— Мировой революции не будет, — вставила пряха, отчего командующий подскочил и грохнул кулаками по столешнице. Картофелины подпрыгнули, скатились со стола и разбежались по темному полу как мыши.
А Михаил впился глазами в руки ее, тянущие нить пряжи, и ощутил колковатый озноб на затылке.
— Что же будет, сударыня? — тихо спросил он. — Что будет с миром?
— Не сметь! — рявкнул командующий. — Обоим молчать!
— Но вы же просили посмотреть вашу дочь! — растерялся Михаил.
— Посмотреть, но не разговаривать!
— Простите, тогда я не смогу ничем помочь…
«Пожалуй, она — единственный здесь здоровый человек, — подумал Михаил, глядя на пряху. — Или я тоже схожу с ума?..»
— Она тебе нагородит семь верст до небес, — проворчал командующий. — Ты только слушай… Говорят тебе, дурь на себя напустила! Дурь и надо лечить. Если есть снадобье — давай.
— Такого снадобья нет, — развел руками Михаил.
— Где-нибудь-то есть, поди? — усомнился командующий. — В Германии, допустим, или в Англии?
— Не знаю, может быть, и есть…
Командующий тяжело вздохнул, разжал кулаки.
— А если б не предали Идею, давно бы уж по всей Европе революция шагала, — мечтательно проговорил он. — К Америке б подходила… Я б сейчас спросил у тамошнего пролетарьята про лекарство — вмиг бы прислали, — он доверительно приблизился к Михаилу. — Думаешь, легко мне: я — вождь, а дети у меня навроде дураков? Нелегко…
Веретенце погуляло по избе, заглянуло за печь и вдруг подбежало к Михаилу, затанцевало у ног, будто живое, будто куда-то приглашало или что-то спросить хотело, но, так и не решившись, вернулось к пряхе.
— Замуж хотел ее отдать, — загоревал командующий. — Говорят, хорошо лечит… Кого ей только не приводил, да и многие сами сватались, в родню ко мне метили… Ни за кого не желает. Я б ей и принца добыл, но что граждане моей республики скажут? У революционного вождя зять — царский отпрыск?
