— О чем ты? — комиссар затряс его, стараясь привести в чувство. — О чем, Андрей? Я тебя совсем не понимаю! Что дети? Стреляют кругом. Кровь течет!.. Диктатура, политика силы и страха. Это же беда! Беда!
— Все так и должно! — воскликнул Андрей. — Ты не бойся, Лобытов. Ты же сам приближал этот час!.. Россия — народ молодой, она только и выдержит эту прививку. Она переболеет, вот увидишь!.. Пусть не ты — дети увидят, внуки. Мы же себе революционность, как чуму, привили. И болеем теперь… Но ничего, встанем. Встанем! Знаешь, когда я тифом болел, думал, не выживу, не очнусь от бреда… А ожил! И когда попал в «эшелон смерти», то мне на этот тиф наплевать было! Я ведь им никогда не смогу заразиться!.. Все думали, умру. Нет! Вот и Россия так же, Лобытов! Сами себе привили… Но затем, чтобы показать всем народам порочный путь. Чтобы не ходили тем путем… Чтобы избавить человечество от революции!.. Да не просто избавить, а повести за собой народы. Не к коммунизму, Лобытов. И не в светлое будущее. А к духовности!.. Кто же еще поведет? Кто? Кто знает путь?.. Кто переболел, Лобытов! К кому уже никакая зараза не пристанет. Это и есть моя вера… Миссия России в этом! Вот она, жаба, душит нас, мучает, да иначе ведь дух не освободить… Душит…
Он захрипел. Лобытов вскочил, заметался по комнате, крикнул:
— Придите, кто-нибудь! Ему плохо!
В комнату вбежала Юлия, схватила коробку, загремела флаконами. Наконец нашла нужный, облила им вату, поднесла ко рту:
— Дышите, дышите! — и крикнула комиссару: — Откройте окно!
Лобытов распахнул окно, бледный и подавленный, не знал, куда деть себя.
— Уходите отсюда! — распорядилась Юлия. — Немедленно уходите!
— Не гоните его, — попросил Андрей, вдыхая холодящий воздух, источаемый ватой. — Я еще не все сказал…
— Вам нужно молчать, — вытирая Андрею лицо бинтом, сказала Юлия. — Прошу вас, молчите.
— Нет, погоди, Лобытов, — позвал Андрей. — Ты же пришел вернуть мне партийный билет… Ты мне его когда-то давал… Потом отобрал… Так не возвращай, не надо…
Весть о гибели комиссара Лобытова Андрей получил через две недели, когда поправился и начал вставать. Его щадили и не сказали сразу, хотя он слышал похоронный марш на улице и еще спрашивал, кого там хоронят.
Оказывается, комиссар сделал выбор в ту же ночь после разговора.
Весть принес член ревтрибунала Янош Мохач, причем тайно от Юлии, которая после Лобытова никого не впускала к Андрею. Янош подошел к форточке, и они поговорили несколько минут. Комиссар оставил записку, где просил никого не винить и причиной указал то, что не хочет быть врагом своего народа. Теперь о его смерти говорили разное. Одни подозревали, что это заранее спланированное убийство, террористический акт; другие считали, что у Лобытова были какие-то непонятные связи с контрреволюционными элементами. В любом случае первое и второе было выгодно, ибо признать третье, или хотя бы подразумевать его, значило посеять сомнения среди живых. Из жизни Лобытова немедленно стали делать легенду: его хоронили со всеми почестями на городской площади, как борца, павшего за дело революции, на следующий день появилась улица имени комиссара Лобытова, красноармейский клуб и стрелковый полк товарища Лобытова — тот самый полк, которым командовал Андрей. Из всего этого следовало одно: даже протест, даже неприемлемость либо полное отрицание политики борьбы никогда не могло получить огласки, если протест исходил от старого революционера. Кто-то раз и навсегда постановил — разочарования в Идее быть не может.
И как же кощунственно было увековечивать имя человека в образе борца — человека, который смертью своей отказывался от всяческой борьбы.
Андрей слушал Яноша Мохача и почему-то вспоминал Ковшова. Лобытов был вторым человеком после него, который, теряя веру, выбирал смерть. Для них лишение пути было смертельным, ибо вся их жизнь укладывалась в простую схему классовой веры и классового сознания. Наверное, то был типичный стиль воспитания борца, который не мыслит себя вне своего класса, но если это и случилось, то он, как муравей, отбившийся от своего муравейника, обязан погибнуть.
Принцип коллективного, классового мышления напрочь уничтожал автономию личности, оставляя это качество только вождям.
Прогресс и свет, обещанный человеку революцией, оборачивался мраком и варварством. Так случается только тогда, когда неразумному ребенку дают поиграть горящей свечой.
Жаба в груди обездвижела и ссохлась, будто в засушливое лето. Но жила, и могла жить бесконечно долго, впадая в анабиоз, чтобы переждать лихое время.
После разговора с Яношем Андрей позвал Юлию и спросил, почему вовремя не сообщили о смерти Лобытова.
— Простите меня, Андрей Николаевич, — покаялась Юлия. — Но я слышала весь ваш разговор с комиссаром.
— Я понимаю, это ваша служба, — проронил Андрей. — Так почему не сказали?
— Ничего вы не понимаете! — обиделась Юлия. — Я чувствую, вы всегда подозреваете меня… в филерстве. Но дело не в этом… Я слышала и подумала… Вы посчитаете себя виновным в его смерти. И опять будет припадок.
— Спасибо за заботу, — хладнокровно сказал он. — Только… Я в ваших услугах не нуждаюсь. Собирайтесь и уезжайте в Москву. К своему дядюшке. Передайте, что я не оправдал его надежд и не буду больше врагом своему народу.
Она закусила губу, потом сказала глухо и решительно:
— Я назад не вернусь.
— Ну, это вам решать. Поступайте, как знаете.
— Мне казалось, вы добрый, — вымолвила она. — Один добрый… Я знаю, вы не верите мне. Я всегда это чувствовала.
— Правильно чувствовали, — отпарировал Андрей. — Позвольте, а почему я должен верить вам?
— Андрей, неужели вы забыли… — начала говорить Юлия, но он оборвал ее резко и секундой позже пожалел об этом.
— Я ничего не забыл! Все помню! Все! Хотя и был пьяным…
Юлия заплакала. А он, смущенный, хотел бы поверить в эти слезы — душа отзывалась на них, но приученный уже никому не верить и ни во что не верить, стоял и спокойно думал: если она играет, то очень правдиво…
— Ладно, что же вы, — пробубнил он. — Профессиональная революционерка, а как…
Не нашел слова и замолчал.
— Я не революционерка, — сквозь слезы выдавила она. — Я должна была стать профессиональной женой.
— Догадывался, — бросил он. — Впрочем, ладно, простите меня.
Юлия подняла заплаканное лицо — слезы сделали ее некрасивой и беспомощной. «Я должен пожалеть ее, — думал Андрей и не мог сделать никакого движения, чтобы пожалеть» — Сейчас она беззащитная и одинокая. Я ведь должен пожалеть…»
Чувствуя, что он отмяк, Юлия робко прислонилась головой к груди Андрея, к тому месту, где затаилась жаба. И от слез она будто проснулась, оцарапала шершавым боком загрудину. Той ночи в доме Шиловского он почти не помнил: какие-то смутные слова были сказаны, какие-то смутные чувства испытаны. Ярче жило в памяти похмелье, муравейник в аквариуме, . затем муравейник человеческих жилищ, из которого он едва выпутался и, наконец, стреляющий патруль. Может быть, поэтому сейчас, глядя на ее поникшую голову и слезы, Андрею вспомнилось, как лежал он на сиденье дрожек, положив голову на колени Юлии — больной и беспомощный, — лежал, ощущал запах ее тела и смотрел в небо.
— Не оставляйте меня, Андрей, — тихо выговорила она. — Прошу вас. Пока мы вместе, с вами ничего не случится.
— Что же вы, Ангел-хранитель? — без иронии спросил он.
— Вы сильный человек, — Юлия приподняла голову, плотнее прижалась к груди. — И я все время чувствую за вами какую-то… огромную силу. Я не знаю ее природы, не понимаю, что это за сила… Просто чувствую, как животные чувствуют. Поверьте, женщин в этом случае никогда не подводит чутье… Но я боюсь за вас! Если вы оставите ревтрибунал и уйдете из-под его воли, он уничтожит вас. Я знаю!.. Обязательно уничтожит. Причем не просто убьет. Он вас как-то… разрушит!
— Кто — он? Ваш дядюшка?
— Вы и представить не можете, какая за ним сила! — горячо заговорила Юлия. — И я не могу! Я только всегда ее ощущала… Тогда вы с Лобытовым говорили, а я все это знаю, Андрей Николаевич! С детства слышала, что такое революция. В доме часто говорили — подполье, подпольная работа… мне же все время слышалось в этом слове — подпалить! Поджечь! Поджигательная работа! И в детстве, когда я видела пожар, боялась и думала, кто же это поджег?.. Но это все в детстве. Нет, меня не заставляли носить патроны или листовки. Меня оберегали от всяких серьезных разговоров и дел. Зато я слышала, как они мечтали. О революции мечтали. Тогда мне чудилось, что революция это благо, и все только ее и ждут, и готовятся к ней. А когда совершилась, я откровенно радовалась и была счастлива. Правда, меня не пускали на улицы, но я видела, как ликовал народ. Что это за люди были? Где они сейчас? Почему никто теперь не ликует, а только плачет? И кровь, кровь!.. После революции они меня уже не оберегали, не скрывали ничего от меня. Если бы слышали вы разговоры эти, Андрей Николаевич… Иногда мне начинало казаться, что они все больные люди. Но они все такие веселые бывают, добродушные, что все забывается.
